Банда 4

Сначала он разложил снимки, сделанные в подвале, где нашли несчастного Самохина, тут уж Худолей постарался — со всех сторон заснял он раздавленный череп, устремленный в небеса мертвый взгляд незадачливого торговца детьми, полки с запасными гайками, прокладками, унитазами, угол, заваленный пустыми бутылками, и прочие прелести сантехнической мастерской. Были и отпечатки, много и разных — они остались на рукоятке тисков, на куске стекла, валявшегося на столе, на никелированном патрубке, который использовали в качестве подсвечника — видимо, в доме иногда выключали свет.

Отдельной стопкой лежали копии договоров, которые фирма «Фокус» заключала с престарелыми гражданами, позарившимися на ежедневную бутылку кефира, булку хлеба и пачку пельменей — это был обычный набор, который поставляли «фокусники» своим клиентам. Тут же лежали копии свидетельств о смерти. На отдельном листке Пафнутьев выписал даты договоров и даты смертей, они различались в полгода, иногда месяцев в девять — клиенты умирали, даже года не попользовавшись даровым кефиром.

В дверь раздался негромкий осторожный стук, и, когда она чуть приоткрылась, в щель протиснулась печальная мордочка эксперта Худолея.

— Позвольте, Павел Николаевич?

— Входи.

— Спасибо, Павел Николаевич... Это очень любезно с вашей стороны.

— Что любезно? — хмуро спросил Пафнутьев.

— То, что вы позволили мне войти... Знаете, не в каждый кабинет можно вот так запросто зайти и встретить самое радушное, самое теплое человеческое отношение. Помню, как-то оказался я в кабинете...

— Заткнись.

— Хорошо, — кивнул Худолей. — Знаете, если человек без церемоний, глядя в глаза, говорит все, что он о тебе думает, высказывает свое отношение... Это хороший, прекрасный, душевный человек. Вы знаете, кого я имею в виду, Павел Николаевич...

— Себя?

— Нет, я имею в виду вас, с вашего позволения, — Худолей прижал к груди ладошки, розоватые, как мороженые тушки морского окуня, склонил головку к плечу и посмотрел на Пафнутьева с такой трепетной преданностью, что тот не выдержал, сжалился, усмехнулся, — Как вам понравились снимки? — спросил Худолей, увидев на столе разложенные фотографии. — Мне кажется, удались, а?

— Очень красивые, — похвалил Пафнутьев. — Когда закончится дело, я возьму их себе и повешу над кроватью.

— А что, — охотно согласился Худолей, — они украсят любую квартиру. А что касается вашей, то каждый гость сразу догадается, к кому он попал.

— О, Боже, — простонал Пафнутьев. — Остановись... Нет больше сил.

— А я могу эти самохинские портреты на фоне тисков увеличить, поместить в рамку, украсить собственным автографом... Хотите анекдот? — без всякого перехода спросил Худолей, — Хочу.

— Похороны. Вырыта могила, рыдают родственники, оркестр стонет и плачет, покойник весь в черном лежит в гробу, безутешная вдова бьется лицом о землю...

Гробовщики берут крышку, молоток, гвозди и собираются заколотить гроб. И тут один из них замечает, что из кармашка покойника торчит купюра в сто тысяч рублей. Воспользовавшись тем, что все убиты горем и на него никто не обращает внимания, гробовщик быстренько эту купюру из кармашка и выхватил. И тут же — о ужас! — покойник цепко хватает его за руку. Представляете, какой кошмар? Так вот, хватает за руку и говорит человеческим голосом... Контрольное захоронение, говорит.

— Действительно, — покачал головой Пафнутьев.

— Я так смеялся, до слез, можете себе представить?

— Могу. Что у тебя в конверте?

— Снимки, — Худолей запустил в конверт розовую свою ладошку и вынул несколько снимков. Прежде, чем отдать их Пафнутьеву, он сам полюбовался каждым, словно бы не в силах расстаться с ними.

Пафнутьев взял снимки. На всех была изображена девочка, которую он всего несколько дней назад пытался купить возле универмага. Она уже не спала — глаза ее были открыты, причем, как ему показалось, радостно блестели. На одном снимке крупно, очень крупно Худолей отпечатал руку девочки выше локтя — на ней можно было различить небольшую припухлость и след укола.

— Как она себя чувствует? — спросил Пафнутьев, всматриваясь в портрет девочки. Он только сейчас увидел между бровей еле заметную родинку.

— Прекрасный ребенок! Вы знаете, как только я ее увидел, в сердце у меня будто отозвалось что-то... Представляете, ведь и я таким был когда-то. А?

— Да? — удивился Пафнутьев. — Странно... Мне всегда казалось, что ты все-таки мужского рода. Долго же ты скрывался, долго таился.

— Павел Николаевич! — в ужасе закричал Худолей. — Как вы могли подумать?!

Неужели вы ничего не видите во мне мужского?

— Вижу... А ты? Видишь иногда на себе что-нибудь мужское?

— А штаны! — вскричал Худолей.

— Ах, да... Действительно. Виноват, — Пафнутьев взял конверт со снимками и бросил их на угол стола. В этот момент раскрылась дверь, и вошли трое довольно упитанных молодых людей.

— Слушаю вас, ребята, — сказал Пафнутьев.