Банда 6

— Так вот, я еще должна открыть одну вещь, чтобы уж между нами не оставалось ничего невысказанного... Можно?

Света поднялась на цыпочки, приблизила потрясающие свои губы к самому уху Пафнутьева и прошептала несколько слов. Потом, видимо решив, что этого недостаточно, добавила еще что-то.

— Я не хотела ничего плохого.

— Конечно, — быстро ответил Пафнутьев.

— Он сказал, что хватит мне без толку по дому болтаться... Ночь, говорит, моя, добавь огня... Это реклама такая.

— И ты добавила?

— Как сообразила... Я же ведь глупая баба.

— Не такая уж и глупая, — озадаченно протянул Пафнутьев. — Ладно, пойду. Закройся и никому не открывай. Только мне, поняла?

— А вы меня простили?

— Если речь идет обо мне... То да, я простил.

— И не сердитесь за то, что я сделала?

— Не сержусь, — усмехнулся Пафнутьев, только сейчас осознав, насколько дикий разговор идет у него с этой красавицей.

— И никогда не будете попрекать этим?

Не выдержав, Пафнутьев рассмеялся — таких обещаний у него еще никто не требовал. Но ответил честно и искренне:

— Я никогда не буду тебя этим попрекать!

Света так бесхитростно ставила свои вопросы, что он мог, не задумываясь, обещать ей все, что она хотела услышать, зная твердо — свои, личные, обещания выполнить будет несложно. Осознав, что он хитрее, опытнее, Пафнутьев устыдился и сам, по доброй воле, дал обещание, выполнить которое ему будет нелегко.

— Думаю, все обойдется, — сказал он. — Сегодня у меня будет тяжелая ночь. Мне пора. Тебе лучше пораньше лечь спать.

— Хорошо, — легко и безропотно согласилась Света, — оказывается, ее не надо было убеждать, уговаривать, просить. Она все воспринимала с единого слова.

— Значит, надо, — она улыбнулась, и понял Пафнутьев, взглянув ей в глаза, в долю секунды понял — не дура она, ох не дура. Света смеялась, шутила и куражилась, представляясь совсем не той, какой была на самом деле.

— До скорой встречи.

— Пока, — на этот раз она не сделала попытки подойти к нему, но улыбнулась, хорошо улыбнулась, без задней мысли. — Я позвоню, ладно?

— Света, — медленно проговорил Пафнутьев, — в ближайшие месяцы мы будем видеться очень часто.

— Да-а-а?

— Начнется следствие. Будут оформляться десятки, сотни документов — протоколов, очных ставок, протестов, отводов, заявлений... Мы очень хорошо с тобой познакомимся за это время.

— Скажите, а вас не отстранят от дела?

— Почему меня должны отстранить?

— Ну... — она помялась. — По разным причинам... Дескать, личные отношения...

— Ха! Размечталась! — и Пафнутьев весело вышел из комнаты; плотно прикрыв дверь, дождался, пока с той стороны в замке повернется ключ. И тут же увидел на внутренней поверхности башни искривленную тень — кто-то поднимался по лестнице. Шаги были медленные, осторожные, чувствовалось, что человек прислушивается.

Пафнутьев остановился, решил подождать. Здесь, на втором этаже, было сумрачно, только одна лампочка в конце коридора служила чем-то вроде ночника. Отступив назад, Пафнутьев оказался в глубокой тени, увидеть его было невозможно.

Наконец человек поднялся — это был Вьюев. Он настороженно оглядывался, шел медленно, стараясь не шуметь.

— Не меня ли вы ищете? — спросил Пафнутьев нарочито громко.

Вьюев вздрогнул, оглянулся, всмотрелся в темному, но, ничего не увидев, остался на месте.

— Это вы, Павел Николаевич?

Пафнутьев вышел из тени.

— Как вечерние новости? Закончились?

— Да, там уже идет какая-то американская игра...

— Интересная?

— Американская... Как она может быть интересной? Надсадно орет ведущий, сам потный, жилы вздуты, постоянно требует от публики аплодисментов, на сцену выносят утюги, сковородки, какие-то моющие средства, дарят победителям, те стонут от радости... Чушь.

— Вы меня искали?

— Почему вы так решили? — насторожился Вьюев.

— Мне кажется, вы что-то хотели сказать.

— Хотел... А сейчас вот думаю: стоит ли...

— Стоит.

— Собственно, мне лично все уже достаточно безразлично, — протянул Вьюев, но Пафнутьев громко его перебил:

— Но есть, есть грозный суд, наперсники разврата! Есть грозный судия! Он ждет, он недоступен звону злата! И мысли, и дела он знает наперед! Напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь! И вы не смоете всей вашей черной кровью — праведную кровь!

Полумрак, в который был погружен второй этаж, глубокие тени, свет из глубины башни, орущий Пафнутьев, его слова о черной крови — все это произвело на Вьюева гнетущее впечатление. Он отшатнулся, прижался спиной к стене и молча слушал, широко раскрыв глаза.

— Не понимаю, в чем вы меня обвиняете? — наконец пролепетал он. — Какая кровь, какой разврат... Что вы говорите, Павел Николаевич, как вы можете?

— Лермонтов, — сказал Пафнутьев уже обычным голосом. — Михаил Юрьевич. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом году прошлого века. Заметили мистику?

— Какую мистику? — прошептал Вьюев.

— Цифры! — воскликнул Пафнутьев с непонятной убежденностью. — Цифры, обозначающие даты рождения и смерти как бы поменялись местами. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом.

— Что же из этого следует?