Банда

А проснулся, когда уже светало, когда попутчики, страдая и маясь, бегая в туалет, пили воду, а стонали так надрывно и жалобно, будто перенесли накануне жестокие пытки. Пафнутьев поторчал в коридоре, потом еще час провалялся на полке, глядя в вентиляционную решетку купе.

Прислушиваясь к себе, Пафнутьев с огорчением отмечал, что не испытывает ни волнения, ни радостного нетерпения, как это бывало в более молодые и беззаботные годы, когда он вот так же подъезжал к столице. На этот раз ничего подобного не возникало в душе. Была щетина на щеках и подпухшие после вагонного сна глаза. С трудом заставил себя умыться, побриться и только плеснув в лицо одеколоном какого-то ядовито-зеленого цвета, почувствовал, что проснулся, что готов жить дальше.

В редакцию журнала “Право и личность” он прибыл прямо с поезда — помятый, с вечным своим потрепанным портфелем, но утешало хотя бы то, что побрит и благоухает на весь трамвай, в котором добирался до Олимпийского проспекта. Вход в журнал был устроен со двора, и он издали увидел клубящуюся толпу жалобщиков, съехавшихся со всех концов страны. Невинно осужденные, обиженные и гонимые, их родственники и возлюбленные стремились сюда в последней надежде что-то доказать, чего-то добиться, в чем-то оправдаться. Пафнутьев лишь горько усмехнулся, зная несбыточность этих устремлений. Его тут же определили в какую-то очередь, и он с удивлением увидел свою фамилию в конце списка, занимавшего целую школьную тетрадь.

— Ведь вы по убийству? — проницательно спросил его старик, увешанный всем мыслимыми наградами — от звезды Героя до значка передовика производства. — Я сразу вижу, когда по убийству.

— Да, — растерянно кивнул следователь. — Можно и так сказать.

— Отмечаться в очереди приходите на следующей неделе... К концу месяца вас примут.

— А сегодня не получится?

— Сегодня? — удивился ветеран. Желание Пафнутьева было настолько диким и невыполнимым, что старик попросту потерял интерес к разговору.

Потолкавшись в толпе, Пафнутьев убедился, что люди прибыли в редакцию по самым разным делам — у кого-то посадили сына, у кого-то выселили из комнаты мать, дед приехал спасать внука, сбежавшего из армии, жена пыталась доказать, что муж ее, прячущийся где-то в сибирских лесах, никого не убивал. Но больше всего удивился Пафнутьев юридической грамотности очереди. Толпящиеся здесь люди, оказывается, прошли все правовые коридоры, кабинеты, конторы и уже сами могли кому угодно дать консультацию на самом высоком профессиональном уровне, причем реальный совет, а не придуманный, не вычитанный в кодексах и комментариях. В толпе мелькали фамилии прокуроров всех республик, их помощников и заместителей, здесь, не стесняясь, крыли матом самых высоких правовых светил государства, открытым текстом называя взяточников и мздоимцев, причем, с точностью указывали, кто сколько берет, за что, кто отрабатывает, кто только делает вид и дурачит, кто берет натурой, а кто предпочитает канистры с медом, ящики с армянским коньяком, ковры и строительный кирпич, собак и мастеров каменной кладки, кто берет валютой, кто рублями, кто зарубежными путевками, а кто японской радиотехникой. Мелькали на слуху фамилии, кто-то материл следователя, кто-то клялся собственными руками задушить прокурора. Но большинство покорно и обессиленно сидели во дворе длинного дома, похоже, ни на что уже не надеясь, а просто исполняя некий последний долг, чтобы потом, через годы унижений и проклятий, не корить себя за то, что не попытался использовать последний шанс. Молча, с неподвижным лицом, рыдала не первый день женщина, которая, как объяснили Пафнутьеву, хотела узнать лишь одно — расстреляли ее сына или еще нет, а расстрелять его должны были за то, что убил двух бандитов, решивших убить его. Не рассчитал парень своего гнева, не учел собственной жажды жизни и тем самым ножом, которым хотели зарезать его, лишил жизни двух подонков. И все инстанции, включая центральные газеты, Генерального прокурора и Президента страны подтвердили — заслуживает расстрела. А вывод из всего услышанного Пафнутьев сделал только один — никто не читал се жалоб. И судьи, вынося приговор, прекрасно знали — никто после них в дело не заглянет.