Банда гиньолей

Она не слышит меня. Глаза ее раскрываются все шире, шире. И вдруг как закричит… «а-а-а!»… и лишилась чувств… Так сразу… Я подхватил ее, усадил прямо. Она открыла глаза. Человек стоит здесь, подле нас. Я и не заметил, как он приблизился. Она вперила в него остановившийся взгляд. Что это с ней? Голова, видно, закружилась… Но вот оправилась, заморгала, заулыбалась… Что-то здесь непонятное. Человек стоит рядом. Быстро же он добрался. Был-то он вон там, среди хлопьев тумана… Теперь нас трое. Смотрю на мужчину. Держится непринужденно… Похоже, разговаривает с малышкой, но я не уверен… Я начал ни с того ни с сего что-то плести, что-то мелькнуло в голове… Я сам почти растерялся… Откуда взялся этот хмырь? Такой любезный — говорит по-французски, потом по-английски… Не могу разобрать о чем, да и не стараюсь. Нет, я не испугался, просто мне как-то не по себе. В голове дурман, какое-то странное ощущение… Да и выговор у него какой-то странный, блеет, как коза. Стоит столбом, в совершенной неподвижности. Малышка разговаривает с ним — мне даже показалось, чересчур словоохотливо. Не разберу, о чем они… Совершенно одурелый, мелю в пространство какой-то вздор… Не пойму, что со мной… Бормочу, бормочу… Чудной какой-то субъект!.. Чего ему нужно от меня? Ошарашил он меня, никак не очухаюсь, и это тревожит меня все больше и больше… Взглянуть бы ему в лицо, да не хватает духу, а малышка, напротив того, оживилась. Слушаю, как они говорят друг другу всякие глупости. Она смеется без умолку. Между ними сразу установилось прекрасное взаимопонимание. До чего странный субчик! Это ведь надо уметь… Ну, нахал! Вот так, раз-два — и уже приятели. С ходу. Вроде как с Бигуди. Напасть какая-то!.. Парки и скверы — погибель моя. Взглянуть бы поближе на этого хвата, потолковать с глазу на глаз… Нет сил, не могу, точно он меня гвоздями приколотил… И свинцовая тяжесть в голове, руках, ногах. Неприятный у него голос, блеет фистулой, точно коза, вроде Состена… Нет, надо взглянуть на него! Делаю над собой усилие и взглядываю. Ничего не скажешь, гнусная образина… а вот малышка так не считает — сияет улыбками, глаз с него почти не сводит. Готов побожиться, он приворожил ее. Пристально гляжу на него. Похоже, он что-то говорит мне… Узнаю… Нет, не узнаю… Не уверен… Мне не по себе в его присутствии… Он… Не он… Стоит под дождем и, вроде, не замечает… а льет, как из ведра, и он ничем не прикрыт. Мы-то, по крайней мере, под брезентом спрятались. Дождь хлещет, вода сбегает с него ручьями. Снова гляжу ему в лицо. Хлещет так, что от него летят брызги.

— Так что, Фердинанд, — спрашивает он, — ты ничего не знаешь?

Обращается ко мне по имени. Откуда оно ему известно? Давлюсь, не могу слова вымолвить. Откуда он взялся? Откуда явился этот лунатик? С малышкой он прекрасно спелся — вдвоем вышучивают меня, это я уже понял… Запинаюсь, мямлю… Он все-таки действует на меня… Он протягивает мне руку. Тут не руку пожимать, впору взвыть. Все же делаю над собой усилие и крепко ее пожимаю… Твердая у него рука, точно из железа… холодная… ледяная… железная… И сам не дрожит, стоит незыблемо. Снова смотрю прямо ему в лицо, опускаю взгляд на одежду, на то, что на него напялено, на шутовской его наряд. Подчеркнуто оглядываю его с головы до ног. Весь в черной, совершенно обтрепанный рванине. От его ладони ледяной холод поднимается по руке… меня бьет дрожь… чувствую тяжесть во всем боку… Прелюбопытный тип!

— В чем дело? — вырывается у меня. — В чем дело?

Ни с того ни с сего, помимо моей воли. Не узнаю звук своего голоса… Невластен над собой… Скверно… Голос мой звучит совсем чудно — изменился, стал как у этого: тусклый, жиденький. На кой черт мне эта дурацкая пищалка? Тихо повторяю, сделав над собой усилие: «В чем дело?» В глотке пересохло, едва выдавливаю из себя. Расчудесно, прямо козочка! Взглядываю на оборванного: торчит на том же самом месте, гнусит, блеет фальцетом — не разобрать, что именно. Смотрю ему в лицо, оглядываю всего в совокупности: пиджак, жилет, отрепья, лохмотья, штаны… Не штаны, а огромная прореха. Только сейчас заметил. Располосованы поперек живота. Жилет заштопан белыми нитками. Сплошные отрепья. Весь измок под ливнем. Только я не боюсь его! Я тоже стою, да! И твердо! Лицом к лицу с этим зачуханным. Таким же столбом. Думается, я тоже улыбался.

Снова он ко мне со своим вопросом:

— Так что, Фердинанд?

Вовсю старается вызвать меня на разговор. Отнял руку, опять протянул. Ломается. Верно, хочется ему, чтобы я убрался, чтобы оставил малышку с ним. У всех у них одно на уме.

— Нет, нет, нет! — только и могу выговорить я. Он вновь протягивает мне руку.

— Сороконожка! — представляется он, наклоняя голову. — Сороконожка! — повторяет он настойчиво. — Ну, вспоминаете? Сороконожка!

— Так ты вернулся?

Не трушу, держусь. Лицом к лицу. И все-таки начинаю заикаться: «вер… вер… вер… Не могу остановиться. Он склабится, пускает скрипучий смешок:

— Вот, как видишь…

То-то меня давеча кольнуло… Подумал еще, что померещилось…