Бангкокская татуировка

— Победителем оказался японец лет тридцати пяти. Женщины все время повторяли «донбури», «донбури». Мы сначала решили, что это «бури», то есть сигарета, но оказалось, что они имели в виду татуировку по всему телу. Это по-японски.

— У него в самом деле были такие наколки?

— Да. Он выиграл соревнования — татуировки оказались просто превосходными. Но сказал, что с женщинами не пойдет, мол, он не нанимается, а вышел только для того, чтобы продемонстрировать наколки.

ГЛАВА 35

Будем называть его Иши. Не важно, как я его обнаружил — пришлось обойти все бары голубых в районе Суравонга, — но я гнался по остывающему следу. Японец с потрясающими наколками и еще более впечатляющим расстройством речи возникал то в одном, то в другом месте, когда его посещало желание продемонстрировать свое тело. Однако, пользуясь барами как рекламой, продавал не себя, а искусство. Так я оказался в японском ресторане на Тридцать девятой сой. Но вас бы невероятно утомило, начни я подробно рассказывать обо всех звеньях цепочки, которая привела меня сюда: лавочник, шлюха, владелец бара, мамасан, вышибала, берущий на лапу полицейский, охранник.

Такие рестораны показывают в кино про японских гангстеров: плохо освещенные, со скамьями из темного дерева, с маленькими каменными кувшинчиками с теплым сакэ, не бросающиеся в глаза, где в хмельной атмосфере братья по духу открывают друг другу мужские секреты, где прислуживают девушки в отделанных оборками передниках и приседают в реверансе, хотя должны бы кланяться (не забывайте, они все-таки тайки), и где не считается зазорным вырубиться, перебрав спиртного, но ни в коем случае нельзя громко говорить.

Он сидел один перед бутылкой чистейшего сакэ прославленного винокуренного завода «Кошино Когиро». Заикание, такое безобразное, когда он был трезв, растворилось в красноречии, подогретом теплым спиртным. В соответствии с традицией чести и обрядом инициации якудзы последние фаланги мизинцев на обеих руках были отсечены. Он лишь что-то проворчал, когда я сел напротив, словно мое появление было неизбежным, и приказал принести еще один столовый прибор, чтобы я мог разделить с ним трапезу с его обенто,[55] на котором лежали сашими, златогузка, лещ и темпура[56] из креветок. Он заказал для меня суп мисо,[57] посмотрел в глаза с отчужденной враждебностью и сказал:

— Положите семгу на рис, полейте зеленым чаем, добавьте мисо и размельченную нори.[58]

Как ни странно, он оказался высок и симпатичен — человек, чью способность общаться с людьми окончательно подавил художественный гений. Разве получится с кем-то непринужденно болтать, если внутренний взор представляет эпические сюжеты на коже собеседника? Когда он предложил наколоть у меня на спине смеющегося Будду, но только если я соглашусь на тебори — иглы длиною в фут, а не на западную машинку, — стало понятно, откуда у него дефект речи. Изрядно подвыпив, мы пересели за стойку.

Если разговор сбивался с особенностей колористики и сюжетов на человеческом теле, он начинал говорить о бандах якудзы в Токио и Киото, но эти рассказы, на мой взгляд, содержали слишком много жестокости и преувеличений чуждой мне космологии. Вдруг почудилось, будто он рассказывает свою биографию. Но и тут на первом месте стояло искусство. Мой собеседник вспоминал, как постоянно приходилось убеждать очередного головореза, скажем, неудавшегося борца сумо с коэффициентом умственного развития не выше значения комнатной температуры, что ему ни к чему синие кинжалы от колен до промежности на обоих бедрах, зато подойдет изящно вьющаяся плеть розового куста с тщательно прописанными лепестками. В рассказах Иши города Японии представали средоточием киллеров, умело калечащих, запугивающих и убивающих. С наступлением темноты они выползали из подземелий, и у каждого не хватало хотя бы одной фаланги мизинца. Лишь немногих ему удалось уговорить — и то рискуя собственной жизнью — не уродовать себя ужасными клише. Но, так или иначе, его слава росла: в Японии даже гангстеры не чужды культуры. Услугами Иши пользовались главари банд. Он ел и пил в знаменитых закрытых клубах, где его вместе с заказчиками развлекали превосходно вымуштрованные гейши. Иногда приглашали сделать татуировку женщине — на пояснице или на животе. Влив в себя достаточно сакэ, он преодолевал комплексы и начинал вбивать в голову очередному крестному отцу якудзы, что его искусство — это не разновидность граффити, которое он ненавидел всей душой, а продолжение художественного наследия рисунка тушью Хокусая[59] и его предшественников.

В один из вечеров, когда все определяет карма человека, он умолил важного босса якудзы некоего Тсукубу, чтобы тот отказался от намерения наколоть на обеих руках изображения винтовки М-16 и отдал предпочтение виду на гору Фудзияма, снега и прочее. Понятное дело, что и Тсукуба и Иши были в стельку пьяны.

— Делай! — приказал гангстер.

— Где желаете? — поинтересовался художник.

— На лбу! — ответил мафиози, чем вызвал хор восторженных голосов.