Банный день

– Не вопросы, а вопрос, – глухо отозвался Сапрун. Поднял тяжелый взгляд. – Что же это ты, – открыл папку на коленях, – не сообщил в анкете, что приходишься сыном кулака? Скрыл этот факт?

Он ответил потупив голову, что во время поступления в институт ничего об этом не знал.

– Как не знал? – возвысил голос Сапрун. – Родители твои осуждены, так? По пятьдесят восьмой статье!

«Все знают!»

– Чего молчишь?

– Осуждены. Но случилось это без меня.

– Хорошо, без тебя. Почему промолчал узнав? В комсомол тихой сапой пролез?.. Дело ясное, – прихватив папку Супрун стал выбираться из-за стола. Обернулся к декану: – Будем, товарищ Артоболевский, ставить вопрос об отчислении. За сокрытие позорных фактов биографии…

– Задержитесь, Кулинич, – остановил его декан, видя, что он собрался уходить. Снял пенсне, потер устало переносицу.

– Неприятная история. Надо было все-таки сообщить, хотя бы в деканат. Понимаю, вы тут не причем, дети за отцов не отвечают…

– Не виноваты они, Семен Борисович! – вырвалось у него. – Батька мой всегда был за советскую власть. В батраках полжизни проходил!

– Верю, верю… – Артоболевский обошел неспеша стол, сел рядом. Глянул, близоруко, участливо:

– Не хочется вас терять… Николай, если не ошибаюсь?

Он кивнул.

– Вы один из лучших наших первокурсников, Николай. Видно по всему, ветеринария ваше призвание, станете отличным специалистом. Ошиблись, разумеется, не приняли правильного решения. Давайте договоримся, – Артоболевский потирал напряженно пальцы рук. – Вы напишите заявление на имя ректора с признанием своей вины. Что осуждаете действия вашей семьи. Дадите слово, что отличной учебой и участием в общественной работе смоете с себя позорное пятно…

На лице декана читалась мука.

– Не смотрите на меня так! – вырвалось у него. – Родители ваши от этого не пострадают. Все, что с ними случилось, случилось. Главное, что вы сейчас можете для них сделать – не пропасть. Выбиться в люди, получить профессию. Наверняка рано или поздно судьба их изменится к лучшему. Будь ваш отец на моем месте, он посоветовал бы вам то же самое. Лично я буду ходатайствовать перед ректоратом, чтобы вас не отчисляли. Помогите мне в этом.

… «отличной учебой, активным участием в общественной деятельности оправдаю доверие», – писал он поздно вечером в красном уголке под свисавшей с потолка пыльной лампочкой.

Сыпал за окном мокрый снег, на душе было муторно, тоскливо..

… «смою с себя позорное пятно»…

О том, что он сын кулака, знала на другой день вся группа. На комсомольском собрании курса ему вынесли строгий выговор с занесением в личное дело: «за сокрытие позорного факта биографии», отобрали на период исправления комсомольский билет. Комсоргу группы Валентине Солошенко поручили взять над ним шефство, отчитаться в конце семестра о проделанной работе.

– Помнишь, у Маяковского, Кулинич? – хватала его за руку крепко сбитая, со зрелыми формами Валентина когда они шли после занятий вдоль ограды институтского парка к трамвайной остановке. – «Коммуна наш вождь, велит нам напролом»! – взволнованно принимать читать. – Правда, здорово? – напирала бюстом. – Или вот это: – «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!» Мурашки по коже!

Их обгоняли дружески подталкивая спешившие домой парни и девчата.

– Валентина, не потеряй Кулинича! – закричал кто-то.

Не читанного им никогда Маяковского он ненавидел. Рьяно включившаяся в дело перевоспитания оступившегося сокурсника Солошенко пичкала его к месту и не к месту стихами любимого поэта.

– «Тот свет – буржуям отдых сладкий… – прыгала согреваясь, на ледяном пятачке остановки. – Трамваем «бэ» без пересадки»!

Он мучительно соображал отворачиваясь от ледяного ветра: что бы такое придумать, чтобы не провожать ее до дома. Путного ничего в голову не приходило: полез за ней следом в хвостовой вагон подошедшей «тройки», протиснулся с толпой пассажиров в угол тамбура.

– Ног не чую, – постукивала закаменевшими на морозе валенками Валентина. – Кулинич, обними девушку! Дуба дам!

Засунула руки в карманы его полушубка, жарко дышала в лицо.

Зажатый у стенки он чувствовал прикосновение ее коленей, груди. Уловил на мгновенье взгляд Валентины, косящий, напряженный. Ничего похожего на комсомольскую предводительницу которую побаивались самые крутые ребята группы. Девка и девка.

Вагон наполнялся людьми в заснеженных бушлатах и ватниках, их теснили в угол, прижимали друг к другу. В какой-то момент он почувствовал: голова Валентины в вязаном берете лежит у него на плече. Осторожно, стараясь ее не потревожить, повернулся боком к окну. Соскребал ногтем хрустящую наледь, смотрел напряженно в хороводившую за стеклом снежную круговерть…

Над деревенским его отношением к девушкам однокурсники подсмеивались. Говорили, что пора выбросить из головы мещанское понятие «любовь», взять на вооружение коммунистическую мораль ведущую к подлинному равенству полов. Удовлетворить физическую потребность товарища по борьбе, объясняли, все равно, что поделиться с голодным пайкой хлеба. Неважно, парень ты или девушка.