Банщик

— Нет, нет, — вдруг прошептала она изменившимся голосом, — это неправда, что я бы тебе ничего не рассказала, хотя…

— Что — хотя?

— Pass nicht auf, das will nichts heissen. Позавчера ты меня видеть не мог — да вот, взгляни-ка!

В комнату входила какая-то девушка. На поводке она вела лохматую собаку. Это была та самая, которую Эля приводила в пятницу ко мне.

* * *

Я обернулся. Миря вряд ли рассчитывала застать здесь постороннего. Она входила по своему обыкновению. Когда же она меня заметила, то попыталась изобразить профессионализм. По-моему, это называется — принять вид неискушенной лицеистки. Позднее я понял, что это было ее излюбленное амплуа. Сейчас, однако, ей не хватило времени; кроме того, она не была накрашена, то есть не накрашена, как подобает. Выражение выпуклых глаз не достигло заученной невинности, рту чуть-чуть недоставало изумленной боязливости, а с ангельски задумчивого лобика еще не исчезли морщинки профессиональных забот. Когда я обернулся к ней, Миря попыталась было придать своему лицу проказливое выражение, но понимая, что уже не успевает, отказалась от этого и вновь стала такой, какой была, когда входила в дверь, ни о чем не догадываясь. Только слепой мог бы не понять, с кем имеет честь. Миря, видя, что проиграла, отказалась от своего замысла окончательно. Как говорится, un beau joueur[58]. И возникла та парадоксальная ситуация, когда сцена, начавшаяся с откровенного лицемерия, вполне естественным образом завершается непритворной искренностью.

Приветственное «Gu’n Tag» Мири относилось и ко мне, как и весь ее грубовато-дружеский тон. Но при этом присутствовала собака. Собака, которая меня обезоруживала. Миря, передавая ее Эле, сказала, поведя плечом: «Тонда?»

Собака, почувствовав, что ее поводок в руках Эли, немедленно легла. Однако тут же поднялась, прошлась слева направо и легла снова. При этом она вела себя точно так же, как тогда у меня: как животное, которое не хочет разговаривать. Значит, это была она. Но в то же время я ощущал нечто большее, чем то, что это просто она: произошла будто бы перемена декораций при поднятом занавесе.

Миря не была загадочной; Миря не была интересной; Миря была одной из тех двадцатипятилетних, которые, если это необходимо, выглядят на семнадцать. Потому что это — их жанр. Бог знает, каким образом Миря показывала другим, что это — ее жанр и что это изо дня в день ей необходимо. Она была воплощением порока — причем порока белоснежно-невинного.

Я: То-то вы, должно быть, удивились, встретив Элю? В Париже!

Миря прыснула со смеху.

Миря: Где встретила?

Я: На площади Нации.

Миря: Вот еще придумали!

Эля: Миря приехала со мной. Мы приехали вместе.

Я: Вместе? Ведь ты писала, что вы встретились на площади Нации.

Эля: Pass nicht auf, das will nichts heissen.

Я: Зачем эта ложь, Эля, зачем она тебе, если ты исповедуешься, хотя никто тебя об этом не просил, да еще исповедуешься так, что от этого делается больно?

Эля: Привычка. Pass nicht auf.

Я: Эля, я был в субботу на площади Нации! Это не сон. Я могу это доказать. Я там ужинал, видел тебя, говорил с тобой, говорил с Андре, видел, как ты села в наемное авто, держал в руках тот самый мешок, нашел там…

Эля: Меня там не было. (С каменным выражением лица.) Миря, где мы были в субботу вечером?

Миря: В Манте, конечно.

Эля: А что мы делали в Манте?

Миря: Ну как же, были у того старика…

Эля: Ты меня ревнуешь, Миря?

Миря: Les affaires sont les affaires, junger Herr![59]

Я: Но зачем столько лжи, Эля, зачем столько лжи? Ложь требует таких усилий!

Эля: Pass nicht auf.

Я: Эти картинки пришпилили вы?

Миря: S’ gefällt ihnen, nicht wahr?[60]

Я: Так это вы?

Миря: Man will’s doch schön haben[61].

Я: К чему вся эта глупая ложь, к чему вся эта бесстыдная ложь?

Эля: Мы еще не закончили, Тонда. Das alles will nichts heissen.

Кто-то постучал в дверь.

Миря: Hereinspaziert[62].

Вошла толстая еврейка. Толстая, представительная еврейка-сводница.

Эля (вежливо поднявшись): Господин Икс, мать Мири.

Мать Мири: Vergnügen[63]. Эля о вас рассказывала.

Появление матери Мири было подобно линейке. Ты точно знал, что линия пройдет прямо. Но каждая линейка имеет конец; куда же направится линия после этого?

Миря и ее мать говорили только по-немецки. Обе они были еврейки из Черновиц, бежавшие от погромов. Их большая семья после этого рассеялась.

Это была толстая представительная еврейка-сводница. Там, где она появлялась, все точно начинало охать: это было оханье по поводу пережитых ужасов, погромов, врожденное, неожиданно проявившееся декадентское оханье по поводу страха перед будущим, чудесным образом приспособленное к нынешним временам; это, наконец, было будущее оханье всех продажных девок, изумленных той легкостью, с какой они выпутываются из любых ситуаций.