Банщик

Через какое-то время голова в окошке исчезла, но лишь на мгновение. Вскоре там показались уже две головы, которые, склонившись друг к другу, принялись страстно перешептываться. Потом раздался крик «Анечка!» Было похоже, будто кто-то натянул канат между своим окном и окном напротив, канат, по которому этот зов вернулся обратно, точно кабинка фуникулера. После того как он вернулся, в окне напротив появилось новое лицо, и взгляд из этого окошка уже без всякого труда отыскал дорогу к чужаку. В остальном же на площади по-прежнему не было ни души. Вероятно, в дневные часы крик «Анечка!» звучал здесь довольно часто: этакий условный знак, хорошо известный площади и взволновавший ее не более, чем собственная летняя истома; правда, это была не просто истома, не обычная летняя летаргия, а нечто вроде болезни, приступу которой едва ли смогло бы сопротивляться существо чуть менее апатичное, чем площадь уездного городка.

Итак, чужак позволил наблюдать себя трем парам глаз. Я написал, что он позволил себя наблюдать, и это так и было, потому что он нисколько не пытался привлечь к себе внимание и среди четырех действующих лиц, находившихся в тот момент на сцене, являлся фигурой пассивной, хотя в его пассивности можно было заметить куда больше действия, чем в оживленном волнении наблюдателей.

На углу площади показался один из городских обывателей — и замер. Вероятно, его поразил новый облик площади, на которую он так часто захаживал. Ибо очевидно было, что он замер в изумлении. Только спустя какое-то время он заметил причину происшедшего изменения, чужеродный предмет, который тем не менее вполне вписывался в окружающую обстановку, — и направился к нему. Как ни странно, он шагал решительнее прочих горожан, хотя походка его была преисполнена терпения, терпения и осторожности. Площадь отозвалась эхом на его шаги; ранее же она безмолвствовала. Резкий отзвук шагов преобразовывался в своего рода световой спектр и настойчиво пробуждал ощущение летнего полудня. Дойдя до цели, обыватель описал небольшую дугу и продолжил свой путь, не оборачиваясь. Однако его походка изменилась, причем настолько, что это заметили окружающие дома. И вот в окнах, в одном за другим, стали появляться силуэты, поначалу размытые, которые далее постепенно обретали четкость офорта на фоне темных глубин комнат, придавая окнам весомость и содержание; своими резкими очертаниями эти силуэты напоминали арабеску, которая, впрочем, как бы вырастала из единого целого, скрепляя его. И на лицах тех, кто видел чужака, было заметно удивление, однако лишь мимолетное. Оно как появилось, так и исчезло, и его сменило любопытство, хотя это слово не слишком здесь годится. Это было чувство сродни тому, какое охватывает нас, когда мы смотрим на знакомый предмет, в котором внезапно необъяснимым, непостижимым образом предощущаем нечто неоспоримо новое.

Тут вдруг все люди в окнах вокруг, до сих пор высовывавшиеся наружу, опершись на сложенные руки, выпрямились, копируя позу чужака, и принялись переводить взгляды от окна к окну. Чужак стал частью сознания города — как нечто мешающее, но вместе с тем неизбывное. Все приняло выжидательный вид, и ожидание это было подобно походке чужака, когда он шел по площади, и одновременно походке горожанина, который ее недавно пересек: вид терпеливости и неспешности.

Чужак и город стояли друг напротив друга. Город усиленно напрягал все свое воображение и разум, тогда как чужак бездеятельно хранил свое таинственное равновесие.