Бансу

Когда появился он в Фэрбанксе в первый раз, то, помня наставления людей из соответствующих органов, еще озирался и помалкивал, тем более чутких ушей оказалось и здесь немало: трудилась на аэродроме целая советская колония из военспецов-приемщиков и товарищей, которые особо себя не афишировали, но цепко держали аэродром и окрестности в поле зрения. Однако за первым последовал еще один перелет и еще — а когда счет пошел на двадцатый вояж и сотрудницы столовой — две маленькие коренастые эскимоски, похожие друг на друга иссиня-черными волосами и северной раскосостью глаз, и негритянка с грудями-дынями и русским именем Нина — стали приветствовать его, как своего, Демьянов осмелел и даже стал подмигивать кое-кому из попадающегося по дороге персонала, а вскоре и вовсе активно заговорил «на пальцах» с американскими техниками. Короче — жизнь демократической Америки ему откровенно нравилась. Как правило, на все попытки штурмана завести разговор о политике Чиваркин отмалчивался; если отвечал, то односложно, взвешивая каждое свое слово, подобно увесистому камню, а Демьянова, словно нарочно, как только оказывались они в американской казарме, кто-кто за язык принимался дергать: с каждым разом речи его становились все развязнее. Дошло до того, что Чиваркин однажды буркнул:

— Ты, трепло, случайно не из буржуев сам будешь?

Демьянов сразу покраснел и стал клясться, что он происхождением из самой что ни на есть псковской рабоче-крестьянской семьи, пострадавшей от кулаков-мироедов, и по этой причине был принят в местный аэроклуб в возрасте еще четырнадцати лет.

На какое-то время словоохотливый Алешка сдулся. А потом опять осмелел.

Выйдет, бывало, на аэродромную полосу, вдохнет полной грудью да и скажет (если, конечно, поблизости своих нет и рядом только один Вася):

— Хорош здесь воздух! Пьешь как воду…

Чиваркин спрашивает:

— Чем тебе, Лешка, в России воздух хуже?

А тот отвечает с обезоруживающей откровенностью:

— Не такой он, Вася! Ей-ей, не такой…

Чиваркин пробурчит про себя «ну-ну» и дальше молчит.

Правда, однажды товарища предупредил:

— Попадешься ты со своим языком… Я — одно дело. В случае чего, я тебя не слышал и глупости твоей не понял. А ляпнешь что-нибудь у нас: прощай карьера советского штурмана.

А с того как с гуся вода.

Эти Алешкины выходки не только воздуха касались. Достанет сигаретную пачку, распакует, воткнет сигарету в уголок рта, чиркнет зажигалкой, на которой с одной стороны изображен белый орлан, а с другой полуголая девица, и как нарочно:

— Хорошие у американцев сигареты. Я после них наш табак курить не могу — дерет горло, как наждаком.

Здесь Чиваркину крыть нечем. Действительно, у американцев сигареты хорошие. А Демьянов как ни в чем не бывало затягивается с наслаждением и продолжает:

— Что буду делать без них — ума не приложу!

Вася скажет:

— Заткни свой рот! Тебе и прилагать нечего за неимением этого самого ума.

А Демьянов необидчивый:

— Брось ты дуться! Я же правду говорю. У нас коммунистическая партия требует говорить правду? Требует! Требует быть искренним? Требует… Вот я, к примеру, как комсомолец, и ты, к примеру, как коммунист…

Разговоры о Васиной принадлежности к партии его всегда выводили из себя — дело это казалось ему интимным и касалось только его самого: поэтому, стоило только болтуну-штурману коснуться партийного вопроса, он разговор обрывал.

Что же касается штурмана — не было в словах Демьянова никакой издевки над товарищем. Совершенно не хотел он его провоцировать и подначивать — получалось все у Алешки искренне — и восхищение «Кэмелом», и безопасными бритвами Magazine Repeating Razor, и досада на кондовые отечественные папиросы: вот за такую-то простодушную откровенность Вася на него больше всего и злился.

Демьянов даже толстую негритянку хвалил. Их казарма и барак обслуживающего персонала столовой находились напротив друг друга. Однажды, когда из-за дождя летчики застряли в Фэрбанксе на целые сутки, вышедший ненадолго в душ Чиваркин, вернувшись, застал своего товарища за постыдным занятием. Прильнув к подоконнику Лешка жадно смотрел на соседние окна — а в одном из них, освещенная лампой, красовалась Нина: видимо, только сменилась с дежурства. Раздевалась она медленно. Алешка глаз от нее не мог отвести, да и Чиваркин застыл, словно вор, застигнутый на месте преступления. Но самое ужасное оказалось в том, что Нина знала: за ней наблюдают. В конце импровизированного стриптиза, перед тем как выключить свет, повернулась к двум ошарашенным летунам теперь уже во всей нагой красе, распахнула в улыбке белозубую пасть, дескать, вижу, как вы мною любуетесь, и мило им помахала. От позора Чиваркин не знал, куда и деваться. Алешка же, лежа на койке с сцепленными за головой руками, глядел в потолок и в восхищении приговаривал:

— Смотри, какая красавица! Уж я эту молодку не упустил бы. Такая шоколадка!.. Эх, жить бы мне в Америке! Женился бы. Точно женился. Хорошая здесь жизнь — машины, домики. А главное — тихо. И воздух! Что ты скажешь на это, Вася?

А Васе и говорить нечего — зубами скрипит.