Бар «Безнадега» (СИ)

- Иди, - качаю головой, перехватывая неуверенный взгляд карих глаз. Смотрю на парня несколько секунд, и он сдается. Отходит от стола, так же неуверенно, как и смотрел, приближается к двери. Ему хочется убежать, я чувствую, вижу: тело немного подрагивает при ходьбе. Скорее всего, на бег сорвется сразу за дверью.

И точно, стоит железу лязгнуть о косяк, до моего слуха доносятся торопливые шаги, потом бег. Беги, беги, человеческий детеныш.

Улыбку в этот раз я не сдерживаю, и Ковалевский смотрит на нее, как загипнотизированный, смотрит на мои губы. Он не двигается, не моргает, кажется, что почти не дышит.

Не двигается даже тогда, когда я обхожу его и приближаюсь к столу, открываю труп.

Да. Это она.

Лицо в порезах и глубоких ранах от битого стекла, горло и грудная клетка сдавлены и расплющены, торчат сквозь кожу сломанные кости предплечий и ребер. Рыжая копна тусклая и влажная, кожа синюшно-серая.

Карину не успели собрать. Не успели вскрыть, только обмыли.

- Тебе... – начинает Ковалевский, но замолкает, когда я протягиваю в его сторону руку. На раскрытую ладонь через несколько секунд опускается сфера. Почти такая же, в которой до недавнего времени ждал Федор Борисович, разве что немного побольше.

Сфера прозрачная, теплая от тела Ковалевского и удивительно легкая.

- Ты…

- Теперь помолчи, - возвращаюсь я к трупу, сжимая пальцы на шаре. У Пикассо была «Девочка на шаре», у меня будет девочка в шаре.

Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, потому что по непонятной причине снова начинаю нервничать.

Ладно, Громова, пять минут позора, и ты свободна.

Я смотрю на мертвое, застывшее лицо Карины, обхватываю пальцами запястье. Ледяное правое запястье. Кажется, что холод вокруг именно из-за нее, из-за девушки на столе. Прикрываю глаза.

И снова чувствую это.

Это…

Оно мерзкое, липкое, вязкое и душное.

Мне тесно в нем. Мне тесно здесь.

Горло перехватывает и сжимает, дергается болезненно желудок, подкатывает желчь… 

По лесу в одиночестве гулять о…

Что это? Что за…

…голову сдавливает бетонная плита, рука будто по локоть увязла в жидком тесте, а перед глазами кроваво-багровая пленка. Тело прошивает, дергает, словно я схватилась за оголенные провода, по позвоночнику течет пот, из прокушенной губы – кровь. У иных есть кровь, такая же красная, как и…

Как твое имя?

…людей.

Голос низкий, грубый, отдается эхом. Как сон во сне.

Я сжимаю челюсти, ощущаю, как пульсирует, просачивается, обволакивая пальцы…

Меня.

…хлюпкая жижа. Теперь сдавливает не только голову, но и все тело. Так, словно это я побывала в аварии. На двухсот о бетонную стену.

...боятся дышать, смотреть, видеть. Умереть тоже боятся, но больше всего боятся жить. Ты ведь не думаешь, что они скажут тебе спасибо? Они платят и считают, что этого достаточно. Так устроен…

Да что это, мать твою, такое?!

Вон из меня!

Что-то ложится на плечи.

И меня заливает, затапливает, закрывает на миг перинным плюшем. Мягким, прочным, упруго-гибким. Синтепоновый капучино с корицей…

Нет… придурок…

Тело прошивает новым разрядом, таким мощным, что я выгибаюсь, корчусь, рвусь. И чуть ли не выпускаю холодное, задеревеневшее запястье, впиваюсь зубами в губу. Колени ударяются о бетонный пол с глухим, тяжелым звуком.

Мне кажется, что я чувствую запах собственное паленой плоти. Тошнотно-сладкий. Что тягуче-склизкая дрянь облепила все мое тело, пробралась под одежду, просочилась под кожу.

…через страх и ненависть…

Пошел нахрен!

- Гори в аду, - выдавливаю колюче-воронье, хватаюсь за скользко-обжигающее нечто и начинаю тащить, упираясь лбом в колени.

Я не знаю, что сейчас делает Ковалевский, я не чувствую его и не слышу. В голове гул и эхо чужого голоса, который продолжает повторять что-то про лес, про страх, про ненависть, который продолжает ввинчиваться в сознание. Спрашивать имя.

Чем сильнее я тяну, тем громче, но неразборчивее слова. Они перетекают одно в другое, скукоживаются.

…Стааахинена… лесу… кавое…

Но мне удается сжать и скомкать комок жижи, зачерпнуть достаточно, чтобы наполнить чертову сферу. Жижа рвется с отвратным хлюпом, чвакает, пристает к пальцам.

Я разжимаю захват, валюсь на бок. Выталкиваю из себя это дерьмо, засовывая в сферу, и длинно громко, вместе со стоном выдыхаю.

Башка трещит, во рту вкус крови и собственной желчи, а на плечах…

Черт!

Я лежу на заботливо подставленных коленях Ковалевского, на моих предплечьях его огромные ладони, уверена, рожа встревоженная.

Я не хочу открывать глаза и смотреть на него, не хочу слышать его голос. Но… Михаил настойчив, что-то мягко, но настойчиво мне говорит, слегка сжимает пальцы.

Если погладит по голове, клянусь, откушу ему руки. По локоть.

Я скатываюсь с его колен, опираюсь на руки и колени, дышу. Уже не так шумно, но все еще тяжело. Медленно сажусь. И все-таки открываю глаза, чтобы натолкнуться взглядом на Михаила.