Бар эскадрильи

Я быстро понял, что эти слова — дело, реванш — не имели больше хождения в квартире на улице Шез, где я узнал два-три предмета мебели, осевшие здесь как после бури. Значит, уют улицы Сены держался на Клод. Жозе-Кло востребовала «свою долю», а Форнеро оказался ограниченным запасами своего вкуса, весьма скудными. Можно было бы подумать, что ты находишься в гостях у эскадронного командира в отставке. Который не пригласил меня ни сесть, ни выпить. Поскольку бутылка стояла на столе, я налил себе, предварительно прополоскав бокал под краном на кухне, — показательное место, которое я отыскал без труда, поскольку весь этот его «третий налево» оказался довольно тесным. Там и сям объедки, бутылки… Бутылки: довольно хорошее бургундское, непонятно откуда.

Я разозлился. Нет, не жалость, не удивление, но именно злость охватывает меня, когда я вижу кавардак и самолюбование. Меня ведь никто не убедит, что Форнеро не рисуется, что это его погружение в беспросветность — не агрессивная демонстрация.

— Вы хотите помешать нам жить? — зло спросил я у него.

Он сделал рукой светский жест министра, который не хочет слышать вопрос докучливого посетителя. Он ничего не сказал, но тоже налил себе вина в свой бокал, даже не подумав помыть его.

— Вы не спрашиваете меня о причине моего визита? Почему вы принимаете меня так враждебно?

— Вы пришли предложить мне вклады? Ассоциацию? Пост академика? Более пристойную, чем эта, квартиру? Мне лично никакое решение в голову не приходит.

Я несколько секунд смотрел на него недружелюбно. Его клоунада меня не веселила. Когда же я наконец ему ответил, то мои слова прозвучали более чеканно, чем это требовалось:

— Я пришел, чтобы проститься с вами, Форнеро, потому что там, где вы сейчас находитесь, мы больше никогда не встретимся. Что остается от уважения, которое я испытывал к вам, от моей привязанности, которую вы всегда отталкивали? Ничего. Вы не стали королем в изгнании. Чтобы принимать такую позу, которую вы для себя избрали, вам следовало бы быть одним из нас, то есть творцом. Тоска и неудача не заменят работу. На протяжении тридцати лет вы торговали дымом, а сегодня, когда ваши костры потушены, вы стали никем. У торговца картинами могут остаться какие-то воспоминания на стенах и накопления в банке. А у вас, не сумевшего обогатить себя, не остается ничего. Еще несколько десятилетий — и бумага, на которой напечатаны произведения ваших авторов, превратится в прах. Как символично! Вы когда-нибудь перелистываете первые выпущенные вами книги? Они стали сейчас цвета старого дерьма и уже рассыпаются.

Нас было несколько человек, кто хотел предложить вам последний шанс выжить, то есть послужить нам, но такому… такому эмигранту, каким вы стали, не предлагают столь тривиальных занятий. Хотя… (признаюсь, что я окинул все вокруг недобрым взглядом) …я думаю, что со стороны Кобленца было больше блеска. Ах, Форнеро. Я зол на вас за то, что вы дали себя победить, да еще так подчеркнуто, с таким смирением! Мы ждали от вас большего.

Излив свою тираду, я почувствовал себя довольно глупо, стоя посреди этой зловещей гостиной. Я не позаботился о концовке, и эта небрежность испортила мой уход. Впрочем, остаток дружбы задерживал меня там в попытке вытащить Форнеро из этой спячки. Я подозревал, что он внутренне ликует, как это делают втайне люди, которых закаляет нежность друзей. Они чувствуют себя значительными, любимыми. Правда, в проявлении нежности у меня нет никакого опыта. Чем петь чужим голосом, я предпочел широкими шагами направиться к двери. Форнеро последовал за мной с неожиданной решительностью. «Вы правы, — сказал он мне, — мы с вами больше не увидимся. Есть сотни людей, которые были моими близкими друзьями, единомышленниками, знакомыми и которых я больше не увижу. Не надо бунтовать, Фолёз. Я вам процитирую ваши же слова: «Жизнь не повторяется, она утекает». И я всегда это знал. Тем не менее, я благодарю вас за ваш визит, за ваши письма, за вашу странную дружбу, хотя я и находил ее какой-то беспорядочной. А теперь мне нужен порядок».

Мы обнялись, как герои Пьера Бенуа. Я очутился — среди запаха чеснока и хлорки, ударившего в нос, едва открылась дверь, — в состоянии между изумлением и безумным смехом. Я себя чувствовал настолько необычно, что со мной могло произойти что угодно. А произошло только то, что Форнеро закрыл за мной дверь, опустив глаза как девственница, только что в последний момент спасшая свою невинность, а я кубарем скатился по лестнице, открыв рот и дав волю смеху. Итак, старина, не говорите мне больше о спасении Форнеро: я уже пробовал.

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО