Бар эскадрильи

Наша стыдливость скоро прикажет долго жить. Мало-помалу скорость разбросает машины в дорожном пространстве, они потеряют друг друга из виду, и след нашего присутствия около Антуана растворится в уличном движении пронзительного весеннего утра. Пока еще мы едем медленно, как бы кортежем, и никто не смеет прибавить скорость. Только несколько водителей бесстыдно обгоняют, и их хозяева усаживаются поглубже, чтобы их не увидели и не осудили. Поля встречаются все реже и реже. Супермаркеты, автостоянки для аренды машин, garden centers образуют весьма удручающий пейзаж. Именно эту картину каждый раз наблюдал Антуан, выходя из дома, этот сифилис, постепенно заполнявший пространство между городом, из которого он убежал, и самодельным непрочным домом, что-то вроде избы, где он, как ему казалось, нашел надежное пристанище. Мы плохо знаем наших друзей.

Я рад, что утром взял с собой Жоржа. То, что он за рулем, позволяет мне закрыть глаза и не видеть эти мерзкие окрестности, позволяет избежать движений, мешающих мне сконцентрироваться. Чернила, когда трясешь чернильницу, высыхают. У меня могли быть опасения, что я уеду с церемонии разбитым и буду долгое время неспособен спокойно усесться за письменный стол. Ничего подобного не произойдет. Спокойствие не покинуло меня ни на минуту, оно успокоило во мне волны паники, которые поколебали всех выживших, собравшихся вокруг гроба. Я чувствовал, как эти волны набухают, как они обрушиваются, несмотря на их чопорный вид и важные лица. Я не поддался напору этих волн. И я воспринимаю свое спокойствие как победу. Мимолетный солнечный луч, возможно, как раз и помог мне восстановить душевное равновесие, вместе с теплым пальто, которое я предусмотрительно надел, тогда как мои соседи дрожали от пронизывающего ветра. Может быть, на кладбищах вообще более холодно, чем в других местах? Может, их специально располагают на неуютных склонах, потому что они непригодны для жилья живых людей?

Поднятый воротник, придерживаемый белой рукой, спутанные волосы, дрожь — более убедительного выражения горя просто не существует.

Когда я сейчас наблюдал эти лица, мне пришла на память одна из остроумных шуток Монтерлана из его романа «Девушки». Какие чувства я испытываю, спрашивает себя Косталь, по отношению к почти столь же знаменитому, как и я, собрату? Ответ: «Я жду, когда он умрет». Дерзкая мысль? На кладбищах порхает наглая радость, радость, что ты пережил другого, такая же сильная, как страх, и неотделимая от него. Ведь все эти творцы, собравшиеся вместе, не могут, склонившись над могилой одного из них, не прицениваться к только что освобожденному покойником месту, не могут не сравнивать свое крепкое здоровье с его роковой хрупкостью, свою известность с его известностью, свои шансы продержаться с его уже исчерпанными шансами. В каком-то смысле это продолжает мысль Косталя. Не считая случаев появления чего-то неизданного (положимся на наследников: если тексты хороши, они запретят их публикацию), только мертвый писатель не может взорвать неожиданный шедевр в руках собрата. Когда мы говорим нам подобному: «Да, я сейчас много работаю», надо видеть, как потухает его взгляд. Все они, эти собратья, уединившиеся в своих замках, хижинах, фермах, на хуторах, в шале, в рыбацких домиках на сваях, в анонимных и колоритных гостиничных комнатах и занятые работой, — все они вместе образуют многоликую постоянную угрозу, которая не дает писателю спать. Что они там готовят? Какую смелость, какую дикую находку можно от них ожидать? Словно невидимые лисы, шастающие ночью вокруг нашего курятника.