Барбаросса

2 августа Уинстон Черчилль вылетел из Лондона, и через два дня он был в Каире, завороженный двумя направлениями войны – лагерем Роммеля под Эль-Аламейном и скорым продвижением вермахта к Кавказу, что грозило Лондону утратой политического влияния в странах Востока. Это было время, когда немцы уже вступили в Армавир…

Удивительно! Пленный румын жаловался, что «эти собаки» гнали его пешком и он маршировал 700 километров, а я вот читаю мемуары наших ветеранов, которые, выбираясь из клещей окружений, за одну неделю отмахивали на своих двоих по триста миль кряду – и на волдыри не жаловались, снова готовые сражаться. Отход наших войск из большой излучины Дона стоил нам потери многих баз снабжения, которые так и не вывезли – не хватало транспорта. Сколько там осталось добра в наших складах – и тогда не знали, да и сейчас узнавать нет смысла, 62-я армия тоже отошла из-под Калача, а четыре ее дивизии остались в окружении и, не вылезая из кровавых боев, все-таки вырвались из котла. Мы отступали… да, отступали? А каково быть в арьергарде? Пожалуй, страшнее, чем в авангарде; когда идет отступление, арьергард отходит последним, и все шишки достаются ему.

6-ю армию Паулюса отделяли от Сталинграда более полусотни километров, и он, кажется, ревностно относился к успехам Гота:

– Пожалуй, этот парень решил нас обогнать – что стоит для его роликов прокатиться двадцать-тридцать километров по гладкой степи, где почти не осталось русских войск, а вдоль насыпи железной дороги можно вкатиться прямо на вокзал Сталинграда…

Если читатель сыщет на карте реку Сал и проведет взором вдоль железной дороги на Сталинград, то станет ясен и маршрут 4-й танковой армии, следовавшей почти по рельсам. Наши войска, отжимаемые к северу, сдавали рубежи на реках – Сал, Аксай, и, наконец, остался последний водный рубеж на реке Мышкове возле станции Абганерово. Далее отступать, кажется, и нельзя, ибо от Мышковы до Сталинграда оставалось рукой подать; и Гот не выдержал напряжения боев.

– Конечно, – сказал он в штабе, – мой коллега Паулюс будет смеяться, но мы только теряем время и танки в бесплодных атаках… Даже интересно: кто держит оборону перед нами?

– Генерал Чуйков… совершенно неизвестный.

– Будь он в моей армии, – сказал Гот, – я бы давно представил его к Рыцарскому кресту с дубовыми листьями…

Перед ним развернули карту, но от станции Абганерово он перевел взгляд в желтые степи, где между Волгой и железной дорогой скромным пятнышком обозначилось озеро Цаца (Чаган-Хулсун), а за этим озером лежал Красноармейск.

– Что в этом Красноармейске? – спросил Гот.

– Большая деревня, в которой русские держат ускоренные курсы танкистов. Но к этому городишку – видите? – примыкает и Бекетовка – южный район Сталинграда…

И танковая армия Гота развернулась от Абганерова прямо к берегам Волги, чтобы, минуя озеро Цаца, ударить в подвздошину Сталинграда – со стороны Красноармейска, при этом Гот обходил наши рубежи с востока, и нам ничего не оставалось, как снова отходить к Сталинграду, чтобы избежать окружения, а река Мышкова стала для нас новым и, пожалуй, самым последним оборонительным рубежом… Степь стала здесь черной – вся трава выгорела. Немецкие танки сгорали в прозрачном голубоватом пламени, и бывалые солдаты говорили молодым:

– Вишь, гады какие! Ходят на бензине высокого качества, какого у нас и нету, а сами нефти нашей захотели…

Генерал Чуйков был теперь одет по-солдатски, гимнастерка побелела на солнце; он обходил своих бойцов, все по-людски понимая, и потому, наверное, его понимали тоже:

– Братец, если отступишь, то далеко не утикай, чтобы мне потом не искать тебя. Убегая, не вперед смотри, а оглядывайся, чтобы…

В те жаркие дни на защиту Сталинграда прибыли и разместились в Красноармейске добровольцы-матросы с кораблей Северного флота и Беломорской военной флотилии. Обыватели тишайшего Красноармейска теперь спать не могли – моряки повесили на улице корабельную рынду и каждые полчаса – динь-дон, динь-дон – отбивали на ней «склянки», как положено на кораблях.

– Нельзя ли потише? – говорили им. – Ведь мы каждые полчаса вздрагиваем от звона вашего.

– Нельзя! – отвечали матросы. – Мы только тогда и дрыхнем спокойно, когда звенят склянки, отбивая нам часы вахты.

Верные флотским привычкам, моряки первым делом справились – где тут гальюн и где камбуз. «Нам, – говорили, – без гальюна и камбуза житья нету…» Их переодели в солдатские гимнастерки, выдали им пилотки, но они не расставались с тельняшками, держа про запас бескозырки с именами покинутых кораблей. Вот они и попали к генералу Чуйкову, составив бригаду морской пехоты. Воевать же на сухопутье, прямо скажем, они не умели! Зато было много лихости и бравады, в условиях фронта губительной. Брали презрением к смерти, да тельняшками, да свистом, да «полундрой», отчего и погибало моряков гораздо больше, чем солдат…