Барчуки. Картины прошлого

Помню, с каким страхом поглядывал я в те минуты на двух рослых усатых жандармов в белых перчатках и с белыми пушистыми эполетами, звеневших саблями и шпорами. Я ожидал от них кровопролитного вмешательства, будучи несомненно уверен, что малейшее промедление нашего кучера Михайла и форейтора Захарки заставят жандармов обнажить сабли, чего мне вместе с тем необычайно хотелось. Голова кружилась, когда я конфузливо взглядывал на открывшуюся с подъезда длинную галерею панского ряда: шляпки, перья, султаны, кивера, великолепные, как мне тогда казалось, платья, сабли военных, а главное — целая река чужих физиономий, чужих фигур; все они ходили и толкались так смело, что я чувствовал себя будто потонувшим среди них. Не знаю, верил ли я тогда, что панский ряд имеет конец и начало, что роскошь его бесчисленных магазинов, помещённых за открытыми арками на обе стороны широкого прохода, можно хоть приблизительно оценить. С сердцем, оглушённым и подавленным столько же робостью, сколько изумлением, бродил я за кем-нибудь из своих, искреннейшим образом разевая рот на окружавшие меня чудеса. Я думаю, что и теперь не одна страрооскольская или обоянская баба чувствует то же самое, неловко пробираясь по панским рядам через разряженные толпы господ. То меня ослепляли сплошь установленные золотыми сосудами полки ювелирного магазина, то обвешанная сверкающим оружием лавка какого-нибудь кавказского князя; книгопродавец, выставивший столбцы гравюр и раскрашенных литографий перед полками книг, казался мне обладателем всего земного счастия. Бухарцы в ермолках и полосатых халатах, торговавшие мовью, канаусом, халатами и туфлями, представлялись мне жителями баснословных стран, чуть ли не Али-бабами «Тысячи и одной ночи». На снаряды оптического магазина я глядел с суеверным ужасом, не понимая решительно, что это, зачем это, и кому это нужно. А сам оптик, лысый человек в парусиновом пальто и очках, невольно переносил мою мысль к астрологам и алхимикам вальтер-скоттовских романов. Одни игрушечные лавки были мне вполне понятны, но зато пробуждали такое скорбное чувство о невозможности воспользоваться этими волшебно прекрасными вещами, что лучше бы было совсем не глядеть на них. Медведь, влезающий по палке на золотом снурке, сам собою, в то время, когда бьёт барабан вожака, и шатаясь пляшет коза, — я его до сих пор помню, потому что не менее двадцати ночей мечтал я о нём после ярмарки. Господи! Какое почтительное понятие получил я о богатствах своего отца, когда он купил при моих глазах у бухарца халат, у оптика — бинокль и термометр, у ювелиров — несколько пар серёг сёстрам. Какое понятие составил я об его всемогуществе после того, как он разбранил черкеса с полуаршинными усами, обвешанного кинжалами, и сердито бросил ему назад его товар.