Барчуки. Картины прошлого

Оглушающая толкотня и гоготня тысячерукой и тысячеустой торговли заменились теперь совершенным безмолвием. Бабы, мужики, дети, — всё теперь стояло на возах, скирдах, балаганных крышах с обнажёнными головами, с лицами, напряжённо обращёнными в одну сторону, к одной точке. Немногие опоздавшие поспешно пробивались между телег и лошадей к гостиной площади. Я съехал с конной на улицу, которая тоже была до краёв наполнена народом, бежавшим и стоявшим. Площадь, на которой обыкновенно происходит торжественная встреча иконы, с одной стороны охватывается обширным амфитеатром гостиного ряда, а с другой принимает в себя лучами несколько улиц, из которых выливал теперь народ. Одна из улиц идёт прямо под гору к берегам реки Тускари, к монастырю. Площадь в настоящую минуту была словно до краёв залита тесною, пёстрою массою голов; но со всем тем народ прибывал из соседних улиц всё более и более; это можно было заметить по тяжёлому и беспокойному колыханию целой толпы. Длинные галереи и арки пестрели дамскими нарядами, военными мундирами, зонтиками, мускатерами. На крышах всех окружных лавок и домов стояли люди. Целые толпы взгромоздились на тюки товаров, на огромные пустые ящики около магазинов и тарантасов, верхи карет, телеги и брички. Перекладины, на которых висели выставленные для продажи колокола, были унизаны импровизированными всадниками, тщательно их оседлавшими. Словом, не было ни одного окна, ни одного уступа, на котором бы не прикрепился какой-нибудь ухитрившийся любопытный. Все стояли безмолвно, без шапок, устремив глаза на амвон посреди площади. Только там было несколько аршин свободного пространства. Архиерейская митра торжественно сияла жемчугами; золотыми искрами переливались на солнце священнические ризы и расшитые мундиры чиновников, резко отделяясь от пёстрого, но однообразного моря мужицких одежд, в котором они казались потонувшими. Хоругви и красные цеховые знамёна полукружием двинулись к амвону и тихо веяли на солнце. Фонари стояли в разных местах площади, опущенные пока не землю, но готовые опять предшествовать иконе в её шествии к монастырю. Архиерейский хор во всём составе пел у амвона; но, несмотря на всеобщее безмолвие, до краёв площади доносились только временно отрывочные взрывы его: то густой и грозный рёв басов, то последние певучие замирания вытягивающих дискантов.

Вот величественно повернулась сияющая жемчужная митра, на которую смотрят эти тысячи глаз; чёрная борода мелькнула под митрою, и над головами толпы поднялся чудотворный образ в драгоценном окладе. Тысячи рук взмахнули в воздухе, творя крест, тысячи обнажённых голов заколыхались в глубоких поклонах, и по площади пробежал дружный и мощный гул от шёпота молитв, произносимых тысячами уст. Ещё повернулась архиерейская митра, ещё раз поднялся образ над теснящеюся внизу толпою, и опять все стали креститься и кланяться, и опять дрогнул воздух от шёпота народной молитвы. На все четыре стороны перекрестил архиерей площадь и опустил икону. Среди глубочайшей тишины низкою, но могучею нотою октава архидиакона пронеслась до самых отдалённых концов площади; казалось, что она шла где-то глубоко, врезая землю и потрясая воздух, прямо, как рассекающий меч, и всё разрастаясь. Издали видна была на амвоне громадная плечистая фигура архидиакона. Он провозглашал многолетие так громко, что даже хор, подхвативший его возглас со всех своих сил, казался не громче этого богатырского соло. Вдруг всё разом пошатнулось и смешалось. Амвона и золотых одежд как не бывало; смурая, запылённая толпа потекла и через амвон, и через всю площадь вниз к монастырю; неведомо кем поднятые фонари быстро заколыхались впереди. Всё повалило к монастырю с неудержимым напором стихии. Колокола звонили что было мочи: звонил монастырь, звонила долговская церковь, соседняя с Коренной, но более всего звонили десятки больших и малых колоколов, привезённых к продаже; там целые рои ребятишек уцепились за каждый язык и трезвонили до беспамятства.

Кладезная церковь