Барчуки. Картины прошлого

В семибратке в настоящую минуту происходит торопливый и беспорядочный совет. Все чувствуют, что Пьер недаром так поспешил к клеткам, что он дремать не станет. Ильюша хотя и много лебезит, но в делах военной тактики его голос имеет мало веса, а нам атаман и подавно не доверяет. Всех тяготит смутное сознание, что Пьер не на нашей стороне, что без него неловко. Атаман сердится, чувствуя на себе одном ответственность за будущее, и не видя ни в ком существенной помощи.

— Вот что, ребята, — говорит он наконец, — набирай земляных камней и падалиц. Надо хорошенько запастись ядрами, чтобы не подпустить их до рва; мечи пока за пояс, а пики оставляй здесь. Марш, живее, при первой тревоге все в крепость. Кто опоздает, останется за мостом!

Саша, к величайшей своей досаде, должен остаться караульным в башне, то есть взлезть на один из толстых сучьев ракиты и высматривать окрестность. Атаман раздумывал, жуя горох. Остальные, как мыши, разбежались по куртинам сада, для чего-то пригибаясь, прислушиваясь, останавливаясь, подползая, словно всем им грозит непоправимая беда в случае нарушения предосторожностей.

Слава богу, нанесли целые подолы земляных комьев, полупрелых яблок и всякого метательного материала, без малейшей тревоги. Храбро смотрят друг на друга и весело хохочут сдержанным хохотом.

— Теперь милости просим! — говорит Костя, потрясая куском кирпича, который он по своему разбойническому обычаю намеревался пустить в ход вместо земли.

Саша с завистью и сочувствием глядит сверху, и его воинственное сердечко жарко колотится.

— Не зевать, ребята, — кричит он серьёзным и озабоченным голосом. — Как дам сигнал, так и пали разом. Вас за горохом совсем не видно.

— Кто теперь слово скажет — пулю в лоб! — грозно шепчет атаман. — Теперь самая опасная минута. Они могут быть близко, во рву или в вишеннике. Тс!..

Все разом присмирели, и всем стало жутко. Так и кажется, что вот-вот распахнётся кустарник, и они кинутся на нас. Костя не сводит глаз со рва. Саша, бледный от волненья, с сверкающими глазёнками, спрятавшись в ракитовых ветках, как белка выглядывает кругом… Атаман нахмурен и стягивает себе живот ремнём. У каждого в руке пика, меч за поясом. На валу кучки ядер.

— Постойте, ребята, не так, — ещё раз шепчет атаман. — Всем здесь тесно, только мешать будем друг другу. А мы вот какую штуку сделаем!

Саша перегнулся через ветку, жадно прислушиваясь. Атаман продолжал:

— Только уж на это дело надо отчаянного казака — пан или пропал!

И он испытующе посмотрел на всех.

— Это, значит, охотников, атаман? — долетел сверху тихий, но решительный голос Саши. — Я охотник!

— Постой ты! Слышал, что сказано… — гневно перебил его Борис, грозя мечом. — Ты часовой, ты не смеешь глазом моргнуть, пока на часах. Того и гляди, подпустишь.

Саша безропотно умолк и стал напряжённо всматриваться вдаль.

— Я думаю, надо идти Ильюше с Гришей, — между тем говорил нам Борис. — Надо сесть в засаду одному у плетёной беседки, в Холме, а другому в Пеньке. А Саша, как завидит их, должен лезть к нам. Мы четверо отобьёмся пока; лишь бы на каждой стороне кто-нибудь был…

И я, и Ильюша безмолвно и поспешно повиновались.

— Слушать же свист, ребята, — сказал Борис вдогонку: — как только свистну, вы на них сзади бросайтесь, сначала пиками, потом мечами, а мы ударим отсюда. Только не робеть и не зевать… Не то всё пропало.

Всё смолкло. Едва трещат хворостинки под ногами. Алёша крадётся, как лисица, в тени вишенника вдоль вала. Я неслышно ступаю в его следы.

От семибратки тянется ряд старых ракит до самой плетёной беседки. Эти ракиты — домашние жилища семибратцев. Пенёк — имение Кости, Дупло — моё, Холм, именем которого обозначалась крайняя ракита с земляным бугром под корнями, принадлежал Ильюше. Мирные занятия семибратцев были строго распределены; в каждой раките было особенное промышленное заведенье. Ильюша, числившийся кондитером, прятал в корнях своей усадьбы маленький стаканчик для морсу и коробку, в которой иногда продавались нам винные ягоды, мармаладные конфекты, или коричневые круглые прянички, спрятанные от какого-нибудь гостинца. Я был кожевником, и должен был дубить у своего дупла листы синей сахарной бумаги мелом и свечным салом. Из этой кожи кроились сапоги и кольчуги для казаков. Моё поприще было тем неблагодарно, что кроме неприятной возни с салом я ещё чувствовал в душе полнейшую ненужность своего ремесла. Ещё ни разу ни в одном походе никто из нас не надел сапог или кольчуги моей фабрикации, хотя их постоянно собирали в арсенале.