Барчуки. Картины прошлого

Я отвернулся в другую сторону с дрожью ужаса. Но оттуда уже полз ко мне на четвереньках кто-то искривлённый и стонущий. Слепые и безногие стенали на все голоса в обеих сторон нашего пути, звеня чашками, крестясь и кланяясь. Ольга раздавала им копейки; но мои копейки лежали в моём стиснутом кулаке, горячие и вспотевшие, и мне в голову не приходило сунуть их в подставляемые кругом чашки. Я хотел зажмуриться, зажать уши, стиснуть зубы и пробежать что есть мочи мимо этих страшилищ с всклокоченными волосами, с пустыми белками, с палками вместо ног. Я ежеминутно ожидал, что они схватят меня и бросят в свой мешок, куда нищие всегда крадут детей, по рассказам Матвеевны. Вот мы уже у двери. Ольга остановилась у прилавка; глаза разбежались: целые тысячи Митрофаньевых образков из белой финифти, кругленьких и четырёхугольных, открытых и складней, все новенькие, свеженькие, словно смеющиеся. Краски так ярки, серебряные ободки так ясны. Кто купит их столько? А тут ещё бархатные красные шапочки Митрофания, воздухи с золотыми крестами, разрисованные нарукавнички… «Всё это от мощей», — сказала нам старая монашка, продававшая образки. Нам не дали долго любоваться на образки и шапочки; толпа так напирала, что мы волею-неволею очутились в середине церкви. Что за обидное состояние! Копошишься себе где-то внизу, словно на дне чего-то глубокого, не видя света и дороги, и над головой твоей продвигаются и отодвигаются тяжёлые грубые массы; почти у носа твоего топчутся десятки терпких чугунных ног, тесно сбитых друг к другу, раздавливают, плющат тебя, даже и не подозревая, что ты затесался между ними, что ты выбиваешься теперь из сил, бесплодно пытаясь раздвинуть их твоими слабыми ручонками… И всё сермяга, и всё овчина, всё корявый дегтярный сапог… Хорошо ли тебе в этой глубокой и душной печи, где нет одного только света? Понимаешь ли ты, как мало нужно для того, чтобы раздавить тебя так же просто, как давишь ты муху? Всё кончено! Ольги нигде не видно, да и кого тут увидишь? Меня оторвали и оттёрли, как былинку весенней водою. Нечего становиться на цыпочки и льнуть к вонючему кафтану, чтобы что-нибудь высмотреть. Народу как море, а ты до плеча и макушкой не достанешь… Обливаясь потом, с потерянным сердцем, я безропотно следовал за колебаньем этого человеческого моря. Будто во сне, глядел я, как подымались и опускались надо мною неуклюжие локти, творящие крест, как взмахивали бороды и головы при усердных поклонах.

Потные мужицкие лица, красные от жару и от блеска свечей, кошмаром стояли кругом меня и надо мною; целые сотни одних и тех же лиц, одних и тех же сермяг; куда ни взглянешь — всё они да они, и конца им нет, и счёту нет… Не вырвешься… Стройное, будто неземное пение лилось над этими головами. Откуда оно бралось, куда улетало? То нежные, плачущие переливы, то всё полнее, всё шире разрастающийся дружный взрыв голосов… И опять всё смолкнет… Кто-то тихо и ласково говорил что-то, где-то далеко, добрым голосом… И опять пение, и опять зашатается море голов и рук в поклонах и крестных знаменьях. Всё в каком-то дыму, и сквозь дым бьют огни и сверкают золотые оклады. А пот льёт градом, и виски колотятся… Вот если бы теперь стакан воды… Да не вырвешься… Голова закинулась сама собою, вбирая воздуху. Какой надо мною высокий купол! Он уходит вверх и теряется во мраке, как ночное небо. Только и виднеются ряды редких окон. Сквозь них глядит сверху синяя ночь. Огромная железная цепь видна только с половины, словно она в воздухе висит; эта цепь вон от того многоярусного хрустального паникадила, которое залито дрожащим пламенем бесчисленных свеч. В каждом стёклышке искрится и играет это пламя.

Какие важные и строгие фигуры написаны там вверху, по сводам и углам! Архиереи в митрах, с книжками в руках, пустынники в чёрных шапочках, с бородами по пояс. Они смотрят оттуда сверху, из темноты, на всех нас, такие большие… Неужели они всегда живут здесь в церкви, и даже ночью, когда мы все уйдём, когда потушат огни? «И они не боятся?» — думалось мне. Что они смотрят, и кому они скажут? А губы совсем пересохли, потрескались от жару; в глазах зеленеет, на сердце сосёт; упал бы просто…

— Мужичок, мужичок, пропусти, пожалуйста, я напиться хочу! — вырвался у меня умоляющий плач, едва слышный даже мне самому. Всею грудью я налёг на две соседние ноги и силился их раздвинуть; широкое бородатое лицо глянуло на меня сверху, и одна нога пошатнулась; я пролез на шаг вперёд; там та же теснина ног и сермяг. «Боже мой, что я стану делать! Ещё минута, и я задохнусь… Пустите меня, пустите меня, я к Ольге пойду!» — отчаянно молился я, пробиваясь головою наудачу сквозь целый лес ног. Куда ты идёшь, бедняга? Разве там твоя Ольга?

Вдруг всё хлынуло в одну сторону; гул и топот оглушили меня, подхваченного этою волною; кругом меня люди порывались друг через друга, толкаясь и задыхаясь, мешая один другому…