Бардадым – король черной масти

И ни у кого из обступивших Ивана Голубятникова уже не было в голове, что перед ними – не только дезертир, но еще и убийца всеми уважаемого учителя Извалова, у которого когда-то и он сам учился, и что это-то убийство и есть, собственно, та главная его вина, за которую он должен будет понести заслуженную кару. Как будто бы всё обличало Ивана – и его частые посещения заброшенного изваловского дома, и топор, завернутый в газету, и, главное, то, что милиция охотилась за ним именно как за убийцей, – а вот нет! Презренный трус, бессовестный ночной ворюга, волосатое чудище, привидение, пугавшее людей – вот кто сидел на бревнах, сутулясь, поглядывая исподлобья, нелепо улыбаясь, жалкий человеческий отброс, человеческое дерьмо, – но никак не убийца…

– А ведь мы думали, дурья твоя башка, что тебя при бомбежке убило, – с досадой сказал Евстратов, – а ты…

И тут, только при последних словах Евстратова, Максим Петрович как бы очнулся, вышел из оцепенения, сковавшего его, пока он слушал сбивчивый рассказ этого нелепого, несуразного человека, и вспомнил, кто этот человек и кто он, Максим Петрович, и что ему сейчас надлежит делать по его должности.

– Ну, что ж, товарищи, – сказал он, обращаясь к толпе, – поглядели, послушали, давайте по домам. А то, я вижу, даже в поле работу побросали, – улыбнулся он, кивнув в сторону девушек-свекловичниц, действительно бросивших обрезку свеклы и, как были, грязные, иные с ножами в расцарапанных, черных от земли руках, прибежавших в село.

Толпа легонько пошевелилась, но не тронулась с места.

– Давай-ка беги звони Муратову, – сказал Максим Петрович участковому. – Хватит на бревнышках прохлаждаться. Вставай, друг, – похлопал он по плечу Ивана, – пошли… И вас прошу, – добавил он, обращаясь к леснику и тете Пане.

Иван послушно поплелся за Щетининым. Народ хлынул было за ними, но в дверях сельсовета Жорка встал несокрушимой преградой и, оттеснив наиболее активных, захлопнул дверь, защелкнув ее изнутри на задвижку.

Глава сорок четвертая

Не успел Максим Петрович достать из своего видавшего виды брезентового портфельчика чистые протокольные бланки для снятия допроса и поколдовать над капризной шариковой ручкой, как Ивану Голубятникову опять приспичило до ветру. На этот раз он пробыл в скворешнике очень долго. За это время Евстратов сумел дозвониться до райотдела и сообщить Муратову о поимке преступника, на что тот бодро прокричал в трубку одно лишь слово: «Еду!»

– Вы уж извините, голубушка, – сказал Максим Петрович, обращаясь к тете Пане, – мы вас задержим немного. Очень невнятно разговаривает этот… как его… а вы отлично понимаете…

– Да как же не понимать-то! – всплеснула руками тетя Паня. – Он спокон веку, сызмальства, гугнявый был. А сейчас и вовсе, видно, одурел в отделку!

– Вы-то помните, как он уходил в армию?

– Ды госспыди! Как не помнить! Сама бегала провожать, – и смех, и грех, товарищ начальник, ей-правушки!

– Почему – смех?

– Да как же! У этого у Ваньки-то, стал-быть, гармонь была, – от отца от покойника еще осталась, так он всю дорогу на ней турукал… Вот стали прощаться – мать ему: «Ну, Ванюшка, детка, давай, мол, гармонь-то, что ж ты ее – с собой, что ли, повезешь?» Он, слышь, всю дорогу на мать-то и не взглянул, а как дошло гармошку отдавать – вот вдарился в слезы, вот вдарился! Ну, глупой же, одно слово! Ему гармонь, видишь, дороже родной матушки оказалась!

– И за эти двадцать с лишним лет, – помолчав, укротив строптивую самописку, продолжал Максим Петрович, – за эти двадцать четыре года вы, лично вы, – подчеркнул он, – ни разу ничего подозрительного не замечали в доме гражданки Голубятниковой?

– Ни боже мой! – воскликнула тетя Паня.

Вернулся лесник, волоча на себе стонущего Ивана. Тот уже вовсе не держался на ногах. Его, видимо, стошнило: борода и плащ на груди были замараны какой-то дрянью. Брезгливо отряхиваясь, Жорка усадил больного на стул.

– Положить бы его куда, – сказал он, – ишь, корчит как… Человек все ж таки.

– А вы давайте его в председателев кабинет, на диван, – предложила молоденькая девчушка, секретарша.

– Выдумала! – сердито встряла тетя Паня. – Загадит диван, председатель ругаться будет…

– Давайте, давайте, – решительно сказал Максим Петрович. – Ничего с диваном не случится… А вы, милочка, – обратился он к секретарше, – слетали бы на медпункт. Фельдшера попросите сюда.

Через десять минут, в белом халате, с чемоданчиком, аккуратный старичок, с незапамятных времен прижившийся в Садовом и по опытности своей стоивший доброго десятка дипломированных врачей, деловито, ухватисто мял живот разнесчастного Ивана, глядел ему в рот, щупал пульс и, низко нагнувшись, приглядывался к той дряни, которой была облеплена борода.

– Дизентерия, – закончив осмотр, наконец определил он. – Острейшая и запущенная дизентерия. Стул частый? С кровью? – поглядел он поверх очков.

– Что? – не понял Евстратов.

– Стул… ну, проще сказать, оправляется часто?

– Счет потеряли, – махнул рукой Жорка.