Бардадым – король черной масти

Вторую неделю садовские шоферы жили в непрерывной гонке – возили в Поронь на приемный пункт при станции сахарную свеклу. Совхозное начальство спешило: погода не обещала быть устойчивой, дороги могли снова раскиснуть от дождей, а кроме того, заманчиво было поскорее отрапортовать и заслужить похвалу, а может быть, даже и премию…

Позавчера дядя Петя сделал одиннадцать рейсов, вчера – девять; сегодня, вымотавшись до полного предела сил, – снова одиннадцать. Другим шоферам все-таки было легче: пока в их машины грузили свеклу, они успевали хоть похлебать принесенное в узелочках женами или детишками домашнее варево. Дядя же Петя даже нормальной еды был лишен, довольствуясь одной осточертевшей сухомяткой – колбасой, консервами, селедкой, кульком жамок с ломтем ржавого сала или чем-нибудь в этом же роде, что удавалось впопыхах, на ходу схватить в садовской сельповской лавочке.

Перед дядей Петей на столе стояли две пивные кружки толстого стекла, одна пустая, с пеною на дне, другая – наполовину с пивом, тарелка с обкусанной горбушкой хлеба и кучкою хамсиных хвостиков и головок.

Но, опираясь тяжелою и находившеюся в какой-то отдельности от всего прочего тела головою на ладонь руки, дядя Петя не видел ни кружек, ни хамсиных головок. Он видел перед собою узкую, затравянелую, в голубых огоньках василькового цвета тропинку посреди высокой ржи и то, как идет он будто бы по этой тропинке, руками, грудью, коленями задевая дугою гнущиеся ржаные стебли. С легким соломенным шуршанием, с легким звоном тугих сталкивающихся колосьев они смыкаются за ним и долго качаются, прежде чем снова замереть неподвижно. Кругом – застывшая тишь, ни деревеньки, ни хутора, только золото переспелого хлеба на все стороны… Да еще солнце над головой: жгучее и почему-то ослепительно черное. Хотя дядя Петя и не видит его, потому что оно в самом зените, но каким-то образом знает и все время чувствует, что оно – черное, в короне огненных лучей, похожее на шляпку подсолнуха, окруженную лепестками…

Он идет, а впереди него, на той же тропинке, сквозь чащу искрящихся сухим блеском стеблей мелькает что-то белое; мелькает, мелькает – неясно, расплывчато… И вдруг он видит, что это мелькает: короткая холщовая рубашонка на мальчике, совсем махоньком, который, семеня голыми пухленькими ножками, неуверенно и сбивчиво, как только что научившийся ходить, то бежит, то приостанавливается, оборачиваясь к дяде Пете, с улыбкою на него глядя и шаловливо, зазывно маня его за собою ручкой с крошечными пальчиками. И все у мальчика, как у ангелочка: чистенькое, белое личико с голубыми глазками, светлые кудряшки волос, тонкая, с голубыми прожилками, шейка… Но умилительнее всего – это его пяточки: нежнейшие, розовенькие, как будто только что чисто-чисто вымытые в корытце. Они торопятся, мелькают, запинаются и снова бегут, бегут, мелькают – два розовых пятнышка на зеленой полоске травы, на синих звездочках василькового цвета… И ручка его умилительна для глаз и для сердца дяди Пети – крошечная ручонка, которой он, оборачиваясь, манит, зовет за собою все дальше и дальше в глубь хлебов. И смех его умилителен, он тоже какой-то неземной, ангельский: легкий, рассыпчатый. Совсем как звон качающихся колосьев, – он и возникает из этого звона, и звучит вместе с ним, и не просто пропадает, а растворяется в нем, тонет…

«Откудова же, милый, ты взялся? – думает дядя Петя с нежностью к малышу, наполняясь за него тревогой. – Ведь никакого жилья поблизости… В экую же даль занесло тебя от дома, от мамки! Ведь заблудишься же, несмышленыш, потеряешься в хлебах, пропадешь…»

Дядя Петя прибавляет шагу – нагнать мальчонку, взять его на руки. Но, странное дело, как ни старается он, расстояние между ним и мальчиком не сокращается, остается прежним, рубашоночка его, обнажающая ножонки, как бы перетянутые под коленками двумя ниточками, не приближаясь, так все и мелькает, мелькает впереди дяди Пети на тропинке сквозь стебли и колосья тихо шелестящей, позванивающей ржи.

Дядя Петя торопится. Дышать ему жарко. Воздух горячий, сухой. И хотя дядя Петя глубоко вбирает его в себя, воздух почему-то не наполняет грудь.