Барин умирал

К вечеру следующего дня с дальнего пруда принеслась испуганная детвора. Нашли Полянку. Лоскутин с соседскими мужиками бросился туда. Полянка лежала в траве, возле берега. Рубаха снизу до пояса измокла в крови. Андрей подбежал к дочери. Жива! Широко раскрытые глаза Полянки застыли, как стеклянные бусины, грудь мелко дрожала, распухшие губы запеклись корками. Мужики мигом выломали несколько молодых березок и соорудили лежак.

– Жива, жива, доченька, родная моя! Потерпи маленько, – плакал Андрей, шагая рядом с лежаком и держа Полянку за руку, ощущая сквозь ее тонкую кожу тяжелый жар.

Дома Полянку положили на лавку. Девки побежали за бабкой Матреной, ведуньей. Та, даром времени не теряя, выслала вперед внучку Настю, с торбой, набитой травами и инструментами.

– Бабушка сказала баню растопить живо! – распоряжалась Настя. – Да не шибко, а токмо для тепла. Туда Полянку несите. Да огня без смраду в баню наставьте. Света яркого надобно.

Соседи кинулись подсоблять Лоскутину. Подоспела Матрена. Полянку отнесли в баню. Ведунья выгнала всех, оставив лишь Настю, и они заперлись за дверью. Шло время. Сельчане разошлись. Андрей мучительно вышагивал по двору, сжимая кулаки и вглядываясь в темный сруб бани, словно пытался разглядеть там что-то. Наконец дверь отворилась. Матрена встала на пороге.

– Худо ей. Не тревожь пока. До недели, дадут боги, доживет. Настена травами боль из нее гонит. А я сделала все, что дозволено мне было, – она заколебалась, словно решая, говорить ли дальше. Выдохнула из себя полной грудью, взглянула на звездное небо, посмотрела Андрею в глаза и сказала.

Андрей охватил голову дрожащими руками, глядел сквозь слезы на Евсея. Тот сидел напротив, потупившись, теребил бороду, раздумывал. То, что рассказывал ему Лоскутин, было дико и страшно слушать. Как поведала бабка Матрена, изуверства над Полянкой чинили немыслимые. Ну оно и без бабки понятно: надругались люто. Только вот выходило, со слов травницы, что брали Полянку такими дьявольскими способами, какие доброму человеку в адском мороке не привидятся. Все нутро изорвали. А уж про жеребца россказни – храни нас Господь! – до такого и сам сатана не додумается. Может, врет старая ведьма Матрена? Что она узрела в своих колдовских видениях?

– Убью! – Андрей вскочил, грохнул кулаком по столу. Евсей вздрогнул, прерывая раздумья.

– И помышлять не смей. У барина охраны немеряно. Видал конницу? Враз на копья подымут.

Лоскутин опустился на скамью. Затих.

– А делать-то что? У кого справедливости искать? – прошептал он.

– Молиться нужно. В милости Божией разумение и защиту от диавола просить. Вот что, – глухо молвил Евсей.

Не врала ведунья Матрена. После похорон Полянки новые слухи поползли. Одни страшнее других. Из имения побежали люди. Хоронились под полами в крестьянских избах, пока всадники барина рыскали по окрестностям, выискивая беглецов. Холопы рвались к Енисею, на другой берег, подальше в Сибирь, где, по слухам, жилось вольнее. Среди убежавших были помощник барского конюха Дениска, одна из кухарок – Авдотья, квасник Евлампий, семейная чета – лакей Алексашка с женой и, что уж совсем тревожно, писарь Владимир Куропаткин, человек вольный, ранее состоявший в чине на государственной службе. Они-то и поведали в подробностях, что в поместье творится.

Писарь Куропаткин, как и положено человеку ученому, рассказывал толковей всех.

– Уж не ведаю, почему из преисподней появилось исчадье ада сие, но самый лютый разбойник на Страшном суде более милости Господней иметь будет, нежели Буселов, – голос писаря дрожал. – Не может муж, от всевышней воли созданный таковым, наряжаться в платья блудниц и, уподобившись женскому существу, повадки и манеры из того иметь, похоть свою направляя не только на баб, но и на мужиков, а также на созданий малых обоего полу. А ежели случается у него особое расположение в чувствах, не брезгует в похоти и скотом домашним, из того, что покрупнее – овцами, свиньями да кобылами. Провинившихся же девок и баб велит под жеребца подставлять. После того многие богу душу отдают, по причине недугов телесных и позора. Блядскими увещеваниями заставляет он домашних слуг и дворовых присоединиться к вакханалиям. А кто противится – тех приказывает до смерти измучивать на потеху себе и верному окружению. А преданных одаривает подарками с серебром, кормит и поит без меры. Имение же свое, логово тьмы адовой, нарек по-иному. Было Тихое, есть же Шпасс. – Писарь схватил кувшин с квасом и долго пил, пока оцепеневшие крестьяне молчали.

– Господи милостивый! Спаси и сохрани нас грешных! Не иначе конец света близится, – воскликнул наконец плотник Игнатьев. – Какой Спас антихристу глумливому? Пекло ему вечное, а не Спас!

Писарь кончил пить, вытер рот рукавом и сказал:

– Не Спас, а Шпасс. Слово немецкое – веселье по-нашему. – Он оглядел собравшихся. – Страшно мне. Буселову что крепостной, что вольный – все одно: на поругание и забаву до смерти лютой. По Енисею подамся. Бог даст – к купцам устроюсь.