Баркер К. Имаджика: Примирение. Гл. 37-62

Он не вполне понимал, с какой целью она послала его в Первый Доминион, но в таком смятенном состоянии он не был способен ни на что иное, кроме повиновения. Очевидно, у нее были на то причины, и теперь, после того как дело всей его жизни было погублено, ему оставалось только доверять ей. Не понимал он и того, что произошло с Примирением. Он был настолько далек от своего тела, что готов был совсем распрощаться с ним, и вдруг в следующее мгновение он уже оказался в Комнате Медитации, вопя от боли, которую причиняла ему Юдит, а в дверях возник его брат со сверкающими ножами. Увидев смерть в его лице, он понял, почему мистиф пошел на страшную пытку, лишь бы сообщить ему, что он должен отыскать Сартори. Под личиной брата скрывался Отец — в его чертах, в его выражении, в его отчаянной решимости, — и не было никаких сомнений, что Он всегда был там, но Миляга так и не сумел Его распознать. В лице Сартори он видел лишь собственную красоту, искаженную злом, и всегда говорил себе о том, как прекрасен его рай по сравнению с адом двойника.

Какая насмешка над самим собой! Отец одурачил его, сделал его Своим подручным, Своим шутом, и он мог бы так никогда этого и не понять, если бы Юдит не вытащила его из Аны и не показала бы ему в живом зеркале лицо убийцы и разрушителя.

Но прозрение пришло слишком поздно, чтобы успеть исправить ошибку. Теперь он мог лишь надеяться на то, что его матери лучше известно, где скрывается призрачная надежда на спасение. Теперь он станет ее подручным и отправится в Первый Доминион по ее повелению.

Как она и просила, он направился в Первый Доминион кружным путем, пролетая над местами, которые он посетил, инспектируя Синод, и хотя ему страстно хотелось ненадолго задержаться и провести несколько минут с другими Маэстро, он знал, что медлить нельзя.

Однако он увидел их с высоты и убедился в том, что они сумели благополучно выбраться из Аны и вернуться в свои Доминионы, чтобы отпраздновать триумф. На Горе Липпер-Байак Тик Ро истошно завывал, задрав голову в ночное небо. Голос его звучал так громко, что перебудил всех обитателей Ванаэфа и всполошил стражу на башнях Паташоки. В Квеме Скопик выбирался из Ямы, где он сидел во время ритуала, и когда поднял лицо к звездам, Миляга заметил, что в глазах его сияют слезы счастья. В Изорддеррексе Афанасий стоял на коленях на улице за воротами эвретемекского Кеспарата и мыл руки в ручье, который подскакивал к его окровавленному лицу, словно собака, встретившая хозяина после долгой отлучки. А на границе Первого Доминиона, где дух Миляги замедлил полет, стоял Чика Джекин и ждал, когда растворится стена Просвета и за ней откроется Доминион Хапексамендиоса.

Почувствовав присутствие Миляги, он огляделся.

— Маэстро?

Из всех членов Синода больше всего Миляге хотелось поговорить именно с Джекином, но он не осмелился. Любой разговор рядом с Просветом мог быть услышан Богом Первого Доминиона, а Миляга знал, что не сумеет перекинуться несколькими фразами с человеком, который так ему предан, не попытавшись при этом предупредить его о надвигающейся опасности, и решил не подвергать себя искушению. Устремив свой дух вперед, он услышал, как Джекин вновь позвал его, но еще до того, как его крик прозвучал в третий раз, Миляга пересек Просвет и оказался в Первом Доминионе. В те мгновения, когда он пролетал пустоту Просвета, в голове у него зазвучал голос матери: «…И отправилась она в город злодейств и беззакония, где ни один дух не был добрым и ни одно тело — целым…»

Просвет остался у него за спиной, и открылось зрелище Божьего Града.

Не удивительно, что его брат стал архитектором. Вдохновения, которое создало этот город, хватило бы на миллион гениев, а для сотворившей его силы век, должно быть, равнялся продолжительности одного вздоха. Его величие простиралось от стены Просвета во всех направлениях, а улицы, гораздо шире Паташокского тракта, были такими прямыми, что уходили к самому горизонту. Дома же поднимались так высоко в небо, что оно едва проглядывало между крышами, но какие бы светила ни сияли в нем, город не нуждался в их блеске. Прожилки света пронизывали камни мостовой, кирпичи и плиты огромных зданий. Свет лился отовсюду, наводя на мысль, что во всем городе едва ли найдется хотя бы одна тень.