Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы

Эти письма были совсем другими — в белых и голубых конвертах, на белой и голубой бумаге. А на марках было написано: «Почта Эстонии. 10 центов», и лица людей на марочных картинках были совсем другими. Мама аккуратно перевязала эти пачки писем красной и синей ленточками. Но чёрные дядьки развязали эти ленточки и побросали письма на пол, и тата после этого не стал их связывать, а сунул обратно в ящик просто так.

Я схватила несколько первых попавшихся писем и устроилась поудобнее на диване.

— Ты что там делаешь? — крикнула тётя Анне из кухни. — Смотри, не проказничай.

— Не проказничаю, я читаю письменные буквы!

Первым я взяла письмо на красивой бумаге с картинками, оно начиналось словом «Раквере», и за ним были какие-то цифры. Буквы были письменные, читать их быстро было невозможно, пришлось громким голосом читать по складам, будто «Букварь» не был мною давно изучен и несколько книжек не прочитаны от корки до корки.

Письмо начиналось словами: «Дорогая девочка!»Уж не мне ли было послано это письмо? Ведь, кроме меня, других девочек в нашей семье нет. Но кто мог писать мне из Раквере? Из Раквере единственным, о ком я знала, был раквереская сволочь,но это был не человек, а сорняк, так называлось растение с жёлтыми цветами…

Я решила, что спрошу об этом у таты, когда он вернётся, и продолжала по складам читать.

«Только теперь я начинаю думать, до чего я ленив. Раньше я таким не был, но, думаю, это сделали со мною городская культура и отпуск. Пожалуй, причина усталости та, что в минувшее воскресенье я долго был на соревнованиях, а во вторник у нас состоялась общая часовая тренировка на таллиннском стадионе, из-за нее я во вторник не смог выехать, а только утром в среду. Вообще-то всё идет хорошо, только вот тебя нет тут, и я часто думаю, правильно ли сделал, что поехал, ведь усталость начинает проходить и хочется поговорить с кем-то, кто может разделить со мной и заботы и радости.

Единственное, что утешает, это покой и тишина здесь, в задней комнате моей сестры, как в Руйла. Слышно только из другой комнаты равномерное жужжание электроприборов, похоже, причина этого — сушка завивок, причёсок модных дам».

Мне становилось скучно, потому что некоторые слова были длинные, а некоторые мне непонятны, да и казалось, что в татин ящик попали письма какого-то совершенно чужого человека. У этого человека была странная сестра, в задней комнате у которой было слышно жужжание электрических приборов, и модным дамам мочили волосы, и они пытались их как-то высушить….

Я как раз начала складывать это письмо незнакомого человека, чтобы засунуть его обратно в конверт, когда тётя Анне незаметно вошла в комнату с кухонным полотенцем через плечо и спросила:

— Это письмо Феликса, которое ты тут по складам читала?

— Не знаю, чьё это письмо! Какой-то лентяй послал его своей девочке.

— Дай сюда! — потребовала тётя.

Мне почему-то было жалко отдавать письмо тёте, но у меня всё равно пропала всякая охота продолжать трудное чтение.

— Да, почерк Феликса, — определила тётя Анне. — Написано в Раквере двадцатого августа тысяча девятьсот тридцать восьмого года… Феликс тогда довольно часто приезжал ко мне в гости в Раквере, но я не знала, что оттуда он слал письма Хельмес. У тебя получается читать уже довольно складно. Или хочешь, чтобы я прочла письмо вслух?

— Можно, — пробормотала я, хотя с б'oльшим удовольствием принялась бы сама за какую-нибудь из открыток.

Тётя Анне прищурилась, как обычно, когда она смотрела на письменные буквы, и начала читать громким и необычно низким голосом: