Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы

Цирк был в знакомом мне месте, там вблизи останавливался автобус из Руйла, и вообще все автобусы. Но до цирка мы доехали трамваем. Ехать трамваем лучше, чем автобусом. В трамвае места гораздо больше, чем в автобусе, почти как в электричке, но в электричке я не видела таких висящих под потолком и приятно пахнущих кожей и маслом ручек, за которые держатся стоящие. Я, к сожалению, до них дотянуться не могла, но глядя на них, я испытывала гордость, тем более что и ко мне относился громкий крик трамвайного кондуктора: «Проходите вперёд, товарищи! Следующая остановка — „Площадь Сталина“!» Это была моя первая поездка в трамвае, и от распираемой гордости я тихонько себе под нос запела песню, которую Отт Раукас [8]пел басом по радио о том, как он едет трамваем по Варшаве на завод и любуется городом и рекой Вислой. И хотя я ехала не на работу, не на завод, а вовсе в цирк, я испытывала ощущение важности поездки и, как все взрослые товарищи, проходила дальше в середину трамвая! Я приняла серьезный и деловой вид, будто ездить в трамвае для меня обычное дело: пусть все видят, что товарищ ребёнок молодец и он едет на просторную площадь Сталина!

Про Сталина мне не всё ясно, это так странно: по словам тёти Анне Сталин был тем, кто лишил меня мамы, но я сама видела этих, которые её увезли, — два молодых парня были в военной форме, а третий — рыжий эстонец Варрик, но ни один из них не был похож на усатого друга детей. Правда, водителя я в тот раз не видела, но вряд ли Сталин торчал бы один в кабине за рулем в то время, когда другие вышвыривали из шкафов нашу одежду и книги, а рыжий Варрик взял мамин паспорт, а мы с татой провожали маму к той машине с будкой… На дне рождения дедушки бабушка, услыхав, что маму арестовали, даже прокляла Сталина на польском языке, а тата долго тёр резинкой в моем «Букваре» красные щёки Сталина, которые я раскрасила, и запретил мне эту картинку когда-нибудь кому-нибудь показывать, хотя после его стирания щёки эти сделались красивыми — нежно-розовыми, и за такие румяные щёки могла быть благодарна любая женщина и даже любой мужчина… Похоже, все взрослые, которых я знала, немного боялись Сталина, и когда между ними о нем заходила речь, меня отсылали «поиграть со своими игрушками». Честно говоря, когда радиодети пели о Сталине, а я им подпевала, и когда я читала его имя в книжках, у меня самой было немного странное чувство — примерно такое же, как когда скажешь нехорошее слово «чёрт» и ждёшь, явится ли рогатое страшилище, чтобы унести тебя, или не явится. Пока что не являлся, но я произносила это слово лишь раза два, да и то совсем тихим голосом.

Когда тата, тётя Анне или бабушка произносили «Сталин», казалось, что и они со страхом ждут, что он сейчас появится и унесёт их прочь. Но когда радиодети пели: «Мы внуки Ленина, мы дети Сталина», или когда кондукторша в трамвае объявила: «Следующая остановка — площадь Сталина», тогда вроде бы бояться было нечего и некого, и возникло такое торжественное чувство, словно все мы оказались на роскошной картине в книге.

Приехав на площадь Сталина, я стала, по-моему, важная, как тот мальчик в книжке с видами Москвы, который гулял со своим папой и объявил: «Вместе с папой на бульваре пили мы нарзан».

Что такое нарзани бульвармне непонятно, но я была уверена, что пить нарзан на бульваре у нас с татой получилось бы не хуже, чем у того москвича. Только давай!

Цирк был очень необычный, огромный, круглый и с остроконечной крышей, как у башен в городе, только весь он был не из кирпича или дерева, а из брезента, из такой же выцветшей бежевой ткани, как и татин рюкзак, с которым он ходил на охоту и в магазин в Лайтсе. Я знала, что эта материя не промокает. Так что когда цирк закроют, из неё можно будет сшить миллион десятков тысяч отличных рюкзаков!

Но внутри цирк ничуть не напоминал рюкзаки, а был как огромный дворцовый зал, в котором с земли до потолка были ряды скамеек. Нижние были на самом полу, а последние очень высоко под потолком. Мы с тётей Анне сели во втором ряду.

— Гляди-ка, — заметила тётя Анне, — матрос-то купил билеты на места совсем близко к арене. Там, посередине, на арене начнут скакать на лошадях и показывать фокусы.

Арена была окружена невысоким барьером, покрытым дорогим тёмно-красным бархатом, из бархата были занавеси у выходов и по другую сторону арены, где сидели музыканты в алых пиджаках, украшенных золотыми пуговицами. В цирке пахло пыльным бархатом, духами и ещё чем-то знакомым… У нас дома из бархата была только подкладка в коробочках с татиными медалями, а здесь среди бархата повсюду можно было чувствовать себя королевой!