Бархатный путь

Да, в тот день жизнь преподала мне обидный, но полезный урок словесности. Он был полезен мне и как кочегару, и как будущему литератору. Я понял, что от одного слова порой зависит очень многое. Случай этот, разумеется, стал известен всему заводу, а уж о нашем цехе и говорить нечего. На следующий день я дежурил у дровяного горна. Его всегда обслуживали два кочегара, и едва я принял смену, как мой напарник, старый кочегар Васильич, скомандовал: «А ну, Поджигатель войны, подбросим-ка по десять полешек!» Другие кочегары тоже с неделю надо мной подшучивали. Подшучивали добродушно, без желания обидеть; им хотелось, чтобы и мне смешно было.

х х х

В цеху работали очень разные люди. Среди них были и не русские: два татарина Енокаев и Ишмаев, эстонец Сепп, еврей Липович, добродушнейший питерский немец Буш, который почти к каждой фразе, к месту и не к месту, добавлял: «Чёртова кукла!» И по возрасту людской состав был неоднороден, и по характерам, и по взглядам на жизнь. Разные, разные, несхожие люди... Были верующие и атеисты; были правдивые, были и любители поврать в своё удовольствие, вроде Табачного Царя. Но было и нечто такое, что всех их объединяло, роднило. Это — производственная порядочность, неподкупно честное отношение к своему труду и благожелательное внимание к труду своих товарищей по цеху. У горнов царила дружественная дисциплина. Она шла не сверху, она зародилась здесь, на заводе.

Однажды я оказался нарушителем этой дисциплины. В цеху в ходу были развесёлые разговорчики о выпивке, некоторые хвалились своей способностью к обильному потреблению всяких спирто-водочных изделий, но на работу все являлись абсолютно трезвыми. А я как-то раз, вместе со своим старым другом Лёвой Мюллером, выпил вина и поспешил на завод; мне надо было поспеть к ночной смене. Я был трезв, пили мы в тот вечер очень дешёвое и очень слабенькое винцо по названию «Барзак» (говоря о нём, мы, разумеется, букву «з» заменялои буквой «д»). Но спиртным от меня всё-таки попахивало. Кочегар Мохов, которого я сменил, сказал: «А ведь ты — выпивши!» При этом он посмотрел на меня с таким изумлением, будто я — это не я, а какой-то не то орангутанг, не то выходец с того света. Мне стало очень стыдно. Уж лучше бы обругал меня последними словами...

А Мохов этот, человек пожилой, немало пьяных повидал на своём веку. Однажды он рассказал, что до того, как стать кочегаром, он в дореволюционное время работал кухонным мужиком в каком-то загородным ресторане. То был ресторан роскошный, для самых богатых. В большущем зале со стеклянным потолком в больших кадках стояли деревья, — а среди этой растительности были разбросаны отдельные кабинетики, в виде шалашей, но очень прочные, надёжные. В каждом стоял стол и диван, а дверь запиралась изнутри. Гость проходил туда обязательно с женщиной. Некоторые из мужчин втихаря договаривались с официантом насчёт настойки из шнапских мушек. Стоит незаметно подлить даме или девице в бокал с вином немножечко этого волшебного зелья — и она сама захочет того, чего хочет от неё партнёр, сама кинется в объятья.

х х х

При заводе издавалась газета-многотиражка. Я туда снёс своё стихотворение. Речь в нём шла о горновом цехе, о труде кочегаров, — и редактор Токсубаев (к стыду своему, имени и отчества не помню) одобрил его. Через неделю оно было опубликовано. Когда я увидел номер газеты с этим моим опусом, меня охватило ощущение необычности, странности того, что произошло. Только подумать: вот — я, вот — газета, но ведь эта газета — не просто газета. В ней — я! Меня напечатали!

Получив в редакции два экземпляра многотиражки, я пошёл в цех, где принял вечернюю смену от пожилого кочегара Шерепина. Он стал моим первым читателем и критиком. Прочёл он моё творение внимательно, неторопливо и сказал: «Всё вроде бы правильно. Но кричать-то зачем? Ты ненормальный что ли?»

Дело в том, что в стихотворении среди прочих четверостиший было и такое: 

В топках нагреты все кирпичи,
От горна жарою пышет,
Форсунки гудят. Кричи — не кричи, —
Тебя никто не услышит! 

Только что эти строчки о крике казались мне ценным творческим достижением. А теперь, после дружественного, но ехидного замечания Шерепина, я представил себе, что хожу во время дежурства вокруг горна и зачем-то ору во всю глотку. Боже, как глупо!..

Мать отнеслась к первой моей публикации милостиво. Она тоже заметила некоторые погрешности стиля, но главное для неё было то, что меня напечатали. Она верила, что это — только начало.

х х х

Мне нравилось работать в ночную смену. Что-то таинственное чудилось мне в этой работе. За окнами темно, а здесь — свет, ровный гул форсунок. Кажется, весь цех, весь кирпичный корпус плавно движется куда-то, плывёт в неведомое. И весь мир — неразгаданное чудо, которое можно разгадать только стихами. Но этих стихов ещё нет. В голову приходят отдельные строчки, их надо удержать в памяти; записывать их здесь не годится, ведь я на работе.