Бархатный путь

А однажды тот Скучный Боря поведал мне нечто совсем не скучное: во вчерашнем своём сне он видел всё то же самое, что и в позавчерашнем, но только всё это было совсем другого цвета, какого-то совсем небывалого. Когда я рассказал об этом матери, она высказала предположение, что, быть может, каждый человек — и наяву и во сне — видит свои цвета. То есть я, например, вижу зелёный цвет, но это совсем не тот зелёный цвет, который видит мой сосед по столу. И никто не может рассказать, объяснить другому, какие цвета он видит. На это нет слов.

Я цветные сны вижу редко. Быть может, именно потому мне запомнился один страшный цветной сон. Мне приснилось, будто иду я по Университетской набережной Васильевского острова, собираюсь свернуть на Дворцовый мост и вдруг вижу, что из гранитной ограды торчит окровавленная рука, а навстречу мне какой-то человек катит ручную тележку на двух колёсах. Тележка как тележка, только вместо деревянных спиц — кости. Это было за четыре дня до начала Великой Отечественной войны, однако каким-то провиденциальным чудом сон тот считать я не могу. Дело в том, что за неделю до этого в магазине старой книги я долго листал и разглядывал какой-то художественный альбом зарубежного издания, где, наряду с прочими художниками, было уделено место и Сальватору Дали, то есть там были репродукции его картин. Альбома этого я не купил, стоил он дороговато, но картины Дали произвели на меня сильное впечатление, прочно обосновались в памяти — вот и приснилось мне нечто в стиле этого художника. И случайно сон тот совпал с приближающейся тяжкой датой.

Много загадочней кажется мне другой сон, хотя по своему содержанию он куда мельче того, о котором я рассказал выше. На «Пролетарии» один кочегар умел отлично формовать курительные трубки. Отформовал он трубочку и мне. Я обжёг её в горне; сунув в капсель с электроизоляторами, а потом тот же добрый кочегар сделал мне к ней деревянный мундштук. Я уже привык к папиросам, курил их теперь вполне открыто, без утайки от домашних, а иногда «для понта» покуривал дома и эту трубочку. Однажды утром курил я её на кухне возле керосинки, а когда закипел чайник, позабыл её на кухонном столе. Вернувшись домой после утренней смены, трубки я в кухне не нашёл. Ни мать, ни сестра, ни остальные обитатели нашей коммунальной квартиры не знали, куда она девалась. У всех возникло предположение, что трубку взяла малолетняя дочка тех жильцов, что недавно въехали в нашу квартиру, взяла, мол, поиграла, и затеряла где-то. Наверно, так оно и было, но когда стали расспрашивать ту девочку, она сказала, что никакой трубки она не помнит. Ну, на нет и суда нет. Не так уж и нужна была мне трубка эта, невелика потеря... А месяца через три-четыре после этой пропажи увидел я свою трубку во сне, будто лежит она под тёти-Вериным комодом, который стоит в прихожей. В сон я, разумеется, не поверил, мало ли что приснится. Но однажды, когда была моя очередь подметать коридор и прихожую, я всё-таки решил — в шутку — проверить свой сон. Комод покоился на низеньких деревянных ножках-брусках, половую щётку под него просунуть было нельзя, поэтому под ним никогда не подметали. Но я засунул туда трость дяди Кости, стоявшую в углу прихожей, пошевелил ею под левым задним устоем комода — и вместе со слежавшейся пылью вылезла из-под комода моя трубка. Помню, что никакой радости я тогда не ощутил. Я был ошеломлён.

И всё-таки, какие бы странные сны нам ни снились, — самое странное, самое загадочное в них это то, что мы видим их закрытыми глазами.

О любви не говори...

«О любви не говори, о ней всё сказано» — такими словами начинается романс, когда-то очень модный. О своих давних влюблённостях я в этом своём повествовании ничего не говорю. Почему? Потому, что, в меру своих литературных возможностей, все об этом уже сказал в стихах и прозе, — и от себя лично, и от лица своих героев. Не хочу повторяться, ибо никакими словами нельзя воскресить того, что однажды сказано-рассказано о любви. Не хочу унижать ни тех, в кого я влюблялся в молодости, ни самого себя, былого-молодого, старческим бормотанием о своих давнишних сердечных радостях и невзгодах. Я был сентиментально-влюбчив, в ухаживаниях мне редко везло, много было у меня душевных терзаний из-за этого. А всё-таки я, наверное, человек удачливый. В конце концов я женился на той, с которой счастлив уже сорок девять лет. Когда мне в чём-то не везёт, когда дела мои не ладятся, я мысленно повторяю утешительную формулу: «Дурак-Вадим, тебе стыдно кукситься: тебе повезло и с тем городом, где ты родился, и с той, на которой женился!»