Барков

«Однажды Барков нечувствительно оказался на придворном маскараде. Он бродил по Царскосельскому парку, бормоча под нос стихи „Восстань, Россия, оживляйся!“ и вдруг увидел, что аллеи освещены китайскими фонариками, вокруг бегают, смеясь, арлекины и коломбины, и всех объединяет веселое безумие. В небе вспыхивали цветные огни фейерверка. Звучала музыка. Барков, всё еще бормоча стихи „Восстань, Россия…“, нечувствительно дошел до беседки, увитой плющом. В беседке на круглом столике лежал позабытый букет алых роз. На скамейке сидела она, она, Афродита, конечно. Жемчужного цвета шелковое платье обрисовывало стройный стан. Пышные рукава были оторочены тонким кружевом. Ручки, белоснежные, как алебастр, сжимали большой веер. Высокая прическа была украшена нитями жемчуга. Лицо скрывала черная бархатная полумаска с золотой сеткой. Глаза блестели призывно, алые губы были полуоткрыты. Тонким пальчиком, на котором сиял изумруд, незнакомка поманила Баркова, и он упал к ее ногам. „Восстань… Восстань и оживляйся!“ Страсть вспыхнула в нем. Шелка трещали. Нитка жемчуга разорвалась, и жемчужины, как град, застучали по полу беседки. Маленькая туфелька, шитая серебром, вылетела из беседки и упала на клумбу. Фейерверк рассыпался зелеными огнями. Лицо незнакомки осветилось зеленым призрачным светом, и в нем появилось что-то русалочье. Вспыхнули красные огни, и что-то бесовское зажглось в глубоких глазах, осененных черными густыми ресницами…

„Довольно! Довольно!“ Незнакомка встала, оправила смятое платье, пригладила прическу и вышла из беседки, погрозив на пороге Баркову пальчиком, на котором сиял изумруд.

Барков остался в глубоком изумлении. Он долго сидел неподвижно в беседке, долго не мог опомниться… Отныне дни его и ночи и его одинокий сон были посвящены ей, его богине, его Афродите. Ей он посвящал свои любовные стихи. Он писал их каждый день и каждую ночь, вдохновленный истинной страстью. Он всегда носил с собой толстую тетрадь со стихами.

Как-то раз Барков в задумчивости бродил по Петербургу и нечувствительно оказался возле царского дворца. К ярко освещенным сеням одна за другою подъезжали кареты. В одной из них он заметил знакомый силуэт молодой красавицы. Она подняла руку, чтобы поправить прическу, и изумрудное кольцо сверкнуло на ее пальце. Кольцо! То кольцо! Барков остолбенел, но когда красавица выпорхнула из кареты, он спросил кучера: „А кто эта барыня?“ — „И, милый!“ — сказал кучер и назвал громкое имя всем известной фрейлины императрицы. Подавленный, погруженный в глубокое уныние, Барков побрел по городу и нечувствительно дошел до Фонтанки, до Калинкина моста. Там, стоя на мосту, он вытащил заветную тетрадь, стал с остервенением вырывать написанные стихами листы и бросать их в реку. Сначала они колыхались на воде, а потом медленно опускались на дно. С тех пор Барков никогда не писал любовных стихов.

В петербургских кабаках часто можно было заметить человека в синем потертом кафтане. Он сидел неподвижно с кружкою в руках и время от времени восклицал: „Ин вина веритас!“ Но что это значило, никто не понимал».

Оставим проблему утаенной любви Баркова для любопытных изыскателей. Заметим, что во второй новелле Муромской Барков бормочет стих из своей оды, адресованной Петру III. Значит, время действия новеллы — 1762 год. А что было с Барковым ранее?

С 25 мая 1751 года поэт за свои проступки был исключен из университета. Его определили учеником наборного дела. Содержание назначили мизерное — 2 рубля в месяц. Баркова хотели исправить, отучить от «худых дел». Начальство уповало на «трудотерапию». Учитывая способности Баркова, ему было разрешено посещать занятия французского и немецкого языков, у профессора Крашенинникова постигать российский штиль. Но после окончания занятий Барков должен был трудиться в типографии.

В начале 1750-х годов в Академической типографии работало 47 человек. Общий надзор за типографией с 1747 года осуществлял корректор Алексей Барсов^[100]. Ему же было поручено надзирать за Барковым и каждый месяц докладывать о его поведении. В июле 1751-го Барсов доносил, что Барков находится «в трезвом уме и состоянии и о прежних своих предерзостях сильно сожалеет»^[101]. И всё же в 1751 году его вновь секли за участие в пьяных кутежах. 10 ноября 1752 года он был снова наказан розгами — на сей раз его высекли вместе с двумя академическими мастеровыми за пьянство и ночную драку.