Барнеби Радж

Глава двадцатая

Гордое сознание, что ей доверено ответственное поручение, придало Долли столько важности, что секрет угадали бы по ее лицу все обитатели Уоррена, если бы они ее видели. Но Долли, молочная сестра мисс Хардейл, в детстве часто играла в мрачных комнатах и коридорах этого дома, да и потом осталась подругой Эммы и не хуже ее самой знала здесь все ходы и выходы. Поэтому она, не соблюдая особых предосторожностей (только мимо двери в библиотеку она проскользнула на цыпочках, затаив дыхание), как свой человек, направилась прямо в комнату Эммы. Эта комната, темноватая, как и все остальные, была, однако, самым веселым уголком в доме: ведь юность и красота вносят радость и в тюрьму (пока тюрьма не иссушит их), придают очарование самому унылому месту. Птички, цветы, книги, рисунки, ноты и сотня других доказательств утонченного женского вкуса и склонностей создавали в комнате амосферу жизнерадостности и теплоты, какой никак нельзя было ожидать в этом доме. В комнате чувствовалось присутствие человеческой души, – а какая душа не чует незримое присутствие другой?

Долли несомненно была девушка с душой чуткой и нежной, несмотря на легкий налет кокетства, – так иногда солнце встает утром в дымке, немного затемняющей его сияние. И, когда Эмма пошла ей навстречу и, поцеловав ее в щеку, сказала своим тихим голосом, что ей тяжело, у Долли глаза тотчас наполнились слезами и она почувствовала к Эмме жалость, которую не выразишь словами. Однако минуту спустя, случайно взглянув на себя в зеркало, она увидела в нем нечто настолько приятное, что, вздохнув, невольно улыбнулась и неожиданно утешилась.

– Мне уже все известно, – сказала она Эмме. И это очень печально. Но знаете, как в жизни бывает: когда думаешь, что хуже быть не может, все вдруг меняется к лучшему.

– А ты уверена, что хуже быть уже не может? – с улыбкой спросила Эмма.

– Право, не знаю, что может быть хуже! Дальше, кажется, уж некуда, – ответила Долли. – И, значит, скоро наступит перемена к лучшему. Для начала я вам принесла кое-что.

– От Эдварда?

Долли улыбнулась, закивала и, для пущей важности порывшись в карманах (в те времена у платьев были карманы) с таким видом, словно не может никак найти то, что требуется, наконец достала письмо. Когда Эмма, торопливо распечатав его, углубилась в чтение, глаза Долли, по какой-то странной случайности, снова устремились в зеркало. Она невольно задумалась над тем, сильно ли страдает влюбленный каретник, и от души пожалела беднягу.

Письмо было длинное-предлинное – все четыре странички исписаны вдоль и поперек – но, видно, мало утешительное: читая его, Эмма то и дело утирала глаза платком. Долли эта печаль удивляла до крайности, ибо, по ее понятиям, любовь была самой веселой и приятной забавой в жизни. Она решила, что грусть мисс Хардейл объясняется ее чрезмерным постоянством и если бы Эмма завела роман с каким-нибудь другим молодым человеком – роман самый невинный, только для того, чтобы «проучить» как следует своего первого дружка, она сразу почувствовала бы облегчение.

«Во всяком случае, так поступила бы я на ее месте, – думала Долли. – Хорошенько помучить своего милого – это умно и правильно, а самой убиваться из-за него ну, нет, это уж слишком!»

Но высказать это вслух было бы нетактично, и Долли сидела молча. Ей пришлось-таки запастись терпением – когда длинное послание было прочитано до конца, Эмма стала его перечитывать. Перечла второй раз, потом – третий. Томясь ожиданием, Долли коротала время самым лучшим способом, какой можно придумать, – завивала на пальцах свои локоны и, глядя в зеркало, старалась придать им убийственно соблазнительный вид.

Всему бывает конец. И даже влюбленная девушка не может перечитывать одно письмо до бесконечности. Через некоторое время письмо было сложено, спрятано и оставалось только написать ответ.

Но, так как и это было делом нешуточным и требовало немало времени, Эмма объявила, что напишет письмо после обеда и что Долли непременно должна пообедать с нею. Долли уже заранее намеревалась остаться обедать, и Эмме не пришлось ее долго упрашивать. Порешив на этом, они вышли в сад погулять.

Они ходили по дорожкам, с увлечением разговаривая – Долли во всяком случае болтала без умолку, и своим присутствием очень оживляли и красили это мрачное, полное меланхолии место. Не потому, что они говорили громко или много смеялись, – нет, но обе были так хороши, а день – такой свежий, их светлые платья и темные кудри так свободно и весело развевал ветерок, Эмма была так прекрасна, Долли – такая розовая и юная. Эмма так грациозна и стройна, а Долли – такая пухленькая! Словом, что бы там ни говорили ученые садоводы, – таких цветов не найти было ни в одном саду, и дом и парк Уоррена, как будто понимая это, сразу повеселели.