Барон Унгерн

Две из этих мессианских легенд соотносились с ним напрямую. Они, видимо, были приспособлены к нуждам текущего момента, а то и просто сфальсифицированы, но успешно использовались для агитации в пользу барона. Пророчество «Бичигту цаган шуулун» (священного белого камня) приводилось в воззвании, написанном при участии Унгерна или от его имени, и гласило, что после великой смуты явится непобедимый «белый батор», спасет монгольского хагана и вернет ему власть над страной. Пришествие избавителя ожидалось в «год белой курицы» (1921 год), и то, что Унгерн — белый генерал, тоже было существенно. Знал он и еще более сомнительное, с точки зрения подлинности, предсказание о «бароне Иване», который должен прийти из России и возродить империю Чингисхана, что будет первым этапом в деле «спасения человечества». Унгерн говорил об этом в плену, причем признавался, что относил это предсказание к самому себе. По его словам, «Иван» и «Роман» — «почти одно и то же»[96].

Возможно, нашлись люди, объяснившие ему важность подобных совпадений. Прирожденные фаталисты, монголы полагали, что особого рода прорицания, по-монгольски — «туку», обязательно предшествуют всем значительным событиям, иначе их роль в истории минимальна. Не будучи предсказаны, они даже при своей кажущейся масштабности остаются иллюзорными, не способными повлиять на ход вещей, ведь если в них есть духовная составляющая, значит, она существовала всегда как часть общего божественного замысла и не могла не быть открыта провидцу-праведнику. Без нее любое событие остается эфемерным возмущением дхармы, не влекущим за собой никаких последствий. При таком подходе громадное значение монгольской эпопеи Унгерна подтверждалось еще и тем, что ее предвосхищали многочисленные «туку». Для монголов они были не только отражением грядущего в настоящем, той тенью, которую, по Моммзену, бросают впереди себя надвигающиеся великие события, а еще и способом раскрыть их сокровенный, но теряющийся в повседневности смысл.

Враги Унгерна считали, что хитрые ламы сознательно обманывали невежественных номадов, а барон прагматично этим пользовался, но он никогда не совершил бы того, что совершил, если бы в нем не было настоящей глубокой веры в свою миссию. А как следствие — и доверия к предшествующим ей откровениям.

«Легенды в Монголии, — писал Бадмаев, призывая Александра III опереться на них в его восточной политике, — значат больше, чем действительность». Привязанные к конкретной местности, они создавали точки в пространстве, где обычная жизнь входила в соприкосновение с иным миром. Здесь обитатели потусторонних сфер, встречаясь со своими избранниками, открывали им будущее и даровали силы для приведения в действие этого скрытого от простых смертных механизма судьбы. Одной из таких точек на карте Монголии была долина Барун на Тэрельдже, куда в ноябре 1920 года Унгерн отступил после поражения под Ургой.

Поблизости от лагеря Азиатской дивизии находились остатки давно покинутого ламами монастыря. Они представляли собой невысокие холмы, образованные затравяневшими развалинами строений из сырцового кирпича, а ровный ряд деревьев на берегу реки толковался как указание на то, что в будущем тут соберется большое войско и «пройдут строи солдат». Армия, которой суждено собраться на этих руинах, должна была принести в Халху счастливые перемены, иначе место не считалось бы священным.

По наблюдению Голубева, все сколько-нибудь длительные стоянки дивизии располагались в местах, связанных с какими-то «монгольскими сказаниями»: тем самым барон «укреплял в монголах веру в то, что он — перерожденец». С другой стороны, Унгерн сам мог укрепиться в этой вере, если место лагеря на Тэрельдже было выбрано им из чисто практических соображений, а связанные с ним легенды он узнал позже.

2

В конце декабря 1920 года Унгерн перебазировал дивизию на 100 верст к востоку, в верховья Керулена. Новый лагерь оборудовали по всем правилам — с линейками, землянками, кузницами, мастерскими, сотенными помещениями из привезенного леса и даже баней. Начали варить мыло; впервые за последние месяцы люди смогли помыться и постирать белье.

В падях на Керулене имелись запасы сена, заготовленного для китайской кавалерии, но главное преимущество новой стоянки заключалось в том, что отсюда удобнее было контролировать стратегически важный Калганский тракт. На нем начали «оперировать» чахары Найдан-гуна. По договоренности половину награбленного они привозили в лагерь, остальное оставляли себе. Из Монголии в Китай традиционно везли пушнину, в обратном направлении — мануфактуру, изделия из серебра, предметы роскоши. После нескольких удачных «операций» чахары разоделись в шелка, украсили коней серебром, стали нашивать на ташуры лисьи хвосты, на шапки — беличьи, на халатах носили горжетки из дорогих мехов, а при игре в кости монеты ставили на кон не по одной, но целыми чашками.