Барон Унгерн

Арест Богдо-гэгэна лишний раз показал, что новые хозяева Урги с их пышными мундирами, похожими на придворные, презрением к туземцам, переводами из Гёте и бильярдом как символом цивилизации были в этой стране, где два с лишним столетия властвовали их предки, куда большими чужаками, чем Унгерн с его монгольским дэли, буддизмом и уверенностью, что свет — с Востока. При всем том он оставался истинным европейцем. Потребность сменить душу — западный синдром, кожу — восточный.

2

С ноября Унгерн постоянно держал дозоры на Богдо-Уле. Отсюда велось наблюдение за передвижениями китайских войск и строительством оборонительных сооружений, но едва ли не важнее был другой аспект этой позиции: господствующая над Ургой стратегическая высота считалась одной из главных монгольских святынь.

Последний отрог Хэнтэйской гряды, Богдо-Ул, с юга возвышается над столицей и виден из любой ее точки. Перетекающие один в другой горные кряжи поднимаются примерно на километр в вышину, имеют около сотни километров в окружности и уходят далеко за пределы городской черты. Склоны покрыты густым лесом, прорезанным неглубокими ущельями и сбегающими в Толу ручьями. На гребне растут кедры, ниже — лиственницы, сосны, ели. Подножие затянуто березовой чепорой и осинником. Ни восточнее, ни западнее, ни южнее Богдо-Улы нет ничего подобного. Эта гора, поднявшаяся среди степей и голых каменистых сопок, представлялась чудом и почиталась как священная. «Который уже раз я вижу тебя и любуюсь тобой, — мысленно обращался к ней, подъезжая к Урге в 1908 году, Петр Козлов, суровый скиталец, в дневниках своих путешествий по Центральной Азии отнюдь не грешивший лирическими излияниями, — бесконечно долго смотрю на твою таинственную строгую красоту, на твой горделивый девственный наряд. Ты все прежняя — задумчивая, молчаливая, прикрываешься сизой дымкой и двумя-тремя нежными тонко-перистыми облачками, стройно проносящимися над твоей могучей головой. Ламы ургинских монастырей свято охраняют твой чудный покров».

Гора была заповедной. В лесу водились маралы, косули, кабаны, рыси, соболи, но всякая охота здесь находилась под запретом со времен величайшего из монгольских перерожденцев — Ундур-гэгэна Дзанабадзара, создателя алфавита соембо и гениального скульптора-литейщика. Он жил на рубеже XVII–XVIII веков, с тех пор не звенел в этих лесах и топор лесоруба. Обойдя Богдо-Улу пешком или даже объехав ее на лошади, человек мог надеяться на улучшение своей кармы, а на вершины восходили для созерцания, уединенного размышления и молитвы. Особая стража перекрывала ведущие к гребню гряды ущелья и тропы, пропуская лишь безоружных. Постоянно здесь жили только монахи монастыря Маньчжушри-Хийд[102], выстроенного на южном, противоположном от города склоне, среди скал и каменных осыпей. Может быть, здешние ламы и посоветовали унгерновцам зажигать по ночам огонь на вершине восточной оконечности Богдо-Улы. Они делали это из ночи в ночь на протяжении почти трех месяцев. «Горевшие на большой высоте гигантские костры, — вспоминал Першин, — ярко пламенели на темном фоне неба, и их зловещие отблески на снежном покрове священной горы панически настраивали китайских солдат, которые везде видели демонов и всякую нечисть».

Напротив, на монголов эти костры действовали воодушевляюще. Богдо-Ула была неотделима от имени Чингисхана, по легенде рожденного у ее подножия, эта же гора отождествлялась с упоминаемой в «Сокровенном сказании» горой Бурхан-Халдун, где юный Темучин прятался от меркитов. Те трижды обошли ее склоны, забираясь в такие чащобы, что «сытой змее не проползти», но горные духи укрыли от них будущего властелина вселенной. В благодарность Чингисхан повелел признать спасшую его гору священной: «Будем же каждое утро поклоняться ей и каждодневно возносить молитвы. Да разумеют потомки потомков моих!»

Дважды в год, при огромном стечении народа, в присутствии лам из всех столичных монастырей, на восточной вершине Богдо-Улы совершались торжественные жертвоприношения с обязательным, по особым правилам разложенным костром. Ночные огни примерно в том же месте должны были вызывать вполне определенные ассоциации у жителей столицы. «Кострам, — вспоминал Першин, — придавалось мистическое значение. Говорили, что барон там приносит жертвы духам, хозяевам горы, прося их, чтобы они наслали всякие беды на тех, кто оскорбил Богдо». Сознательно или нет, но в глазах монголов Унгерн сумел слить себя со священной горой, стать если не олицетворением ее чудесной силы, то исполнителем ее воли.

В город засылались монголы-лазутчики — не столько для шпионажа, сколько для распространения нужной информации. Активными агитаторами были и столичные ламы. «Монголы, — вспоминал Першин, — рассказывали китайским купцам всякие небылицы про барона и казаков, особенно про башкир-мусульман, а купцы с прикрасами передавали солдатам. Многие солдаты были охотники до гаданий и обращались к ламам-гадателям, а те этим пользовались и запугивали их карами Богдо, который всемогущ».