Барон в юбке

– Леди Миора, вам кто-нибудь уже говорил о том, как вы прекрасны, когда волнуетесь?

Та, до того момента твердо державшаяся, а на деле застывшая в каком-то ступоре, осознав, что все уже кончено, вдруг ослабла, и, не в силах стоять, села, практически рухнув, на траву, не отпуская девочек, после чего все трое, обнявшись, хором заревели в три ручья. Я, вместе с ланом Варушем, не сговариваясь, лишь вытерев окровавленные руки о более- менее чистый край уже и так безнадежно испорченной рубахи, кинулся их утешать.

Туземцы, словно заведенные, тонкими, кошачьими голосами подвывая свои молитвы, все продолжали бить поклоны. Наконец я не выдержал:

– Да прекратите же вы, наконец! Встаньте и представьтесь, кто такие, и как здесь оказались, и вообще, что это за тварь, и почему она за вами гналась?

Один из них, тот самый, который со сморщенным личиком, поднялся с колен, отвесил земной поклон и быстро-быстро что-то залопотал, все время кланяясь, рисуя перед собой круги и попеременно тыкая пальцем то на поверженного зверя, то на кусты за его спиной. Его речь сильно напоминала исковерканный латынью Мокролясский: из пятиминутной речи, я смог ухватить лишь 'мирные охотники', 'вялильщики', частые упоминания Дажмати, лесного господаря, бьорха, (видимо, убитого мной медведя) и просьбы оставить в живых хотя бы ни в чем не повинных детей. Двое других, совсем еще молодые парни, так и остались стоять на коленях, уставившись на меня восторженным взглядом, смешанным с мольбой и опаской, не смея ничего сказать.

Лан Варуш подошел к старику, с минуту послушал, отрывисто что-то пролаял по-имперски, затем, ухватив его за шиворот, словно нашкодившего кутенка, пару раз встряхнул его и гаркнул бедняге прямо в ухо:

– Изволь отвечать благородному господину на том наречии, на котором он тебе обращается, смерд! Мирные охотники, говоришь, вялильщики? Затем, повернувшись ко мне:

– Врет он все, поганец,- холопы это беглые, лан Ассил, нутром чую: холопы или валлины, убившие своего хозяина и сбежавшие от суда - в чертовых шеломах только такие нелюди и обитают - живут в лесах, словно звери дикие, едят сырое мясо, и, позабыв веру предков, кровавыми руками убийц, к Земле - Матери смеют прикасаться… Убивать их надо, как волков бешеных!

Услышав эту отповедь, старик весь аж затрясся, из его сивых, выцветших глаз, ручьем брызнули слезы, и, оскорбленный до глубины души, в один миг из забитого, пресмыкающегося слизняка, он превратился в защищающую свое потомство волчицу:

– Кто ты такой, мальчишка, чтобы иметь право обвинять нас! Да, живем в лесу, в самой хаще, так это вы же сами, благородные господа имперские, нас сюда загнали.

Наши ланы, блотянские, не вам чета были: они все от мора полегли, в кордонах стоя, вас, неблагодарных, от заразы стерегущих, и людей, от поветрия павших, в последний путь провожая…

Не их вина, что мы ратаями стали, мало их было и в самое пекло шли… Вы же, черняки клятые, последних блотян, живот сохранивших, кто мора избегнул, гнали прочь отовсюду, и стрелами огненными забрасывали, чтоб заразу на ваши земли не занесли… А теперь уже и сюда, в Чертовы Шеломы, по наши души пришли. Мало пили кровушки блотянской, всю досуха выжать хотите? Ну! Убивай! Давай, режь меня, жги, душегуб! Старик без сил рухнул на землю, закрыл лицо руками и разрыдался…

Из сотрясающейся в рыданиях кучи лохмотьев, сквозь всхлипывания, донеслось:

– А веры, отцовской, Дедами- прадедами заповеданной, мы никогда не предавали - оттого и живем тут в лесу, в самой хаще, что защитить и вступиться за нас теперь некому…

…Впервые за дни нашего знакомства, я увидел спесивого и обычно невозмутимого, словно пень, лана Варуша, таким растерянным - он даже свой меч из руки выронил:

– Отец, это правда? Вы блотяне? Неужели кто-то выжил? Старик, рыдая, кивнул. У Варуша по щекам потекли слезы. Он рухнул рядом со стариком на колени и смиренно стал молить его о прощении:

– Прости, отец, дурня неразумного, не признал я в вас сразу братьев кровных, все Мокролясье по вас, за упокой душ безневинных, Дажматери молится. Прости, отец, не черняк, мокролясин я, из Фронтиры…

* * *

Солнце, изредка являющее свой светлый лик в просветы ветвей, уже начало клониться к вечеру, когда бабушка Горпина, устало разогнув скрюченную спину, довольным взглядом окинула наполнившиеся до краев спелой земаникой берестяные туески. Дар Дажматери - земаника, в этот год уродила особенно густо - даже дети малые, которые не сколько в туесок, сколько в рот спелую ягоду рвут, и те за пол дня полные туески нащипали, даром, что мордашки до самых ушей и руки по локоть фиолетовой синью темнеют - ай, сладка земаника лесная, ай, да ароматна ягодка, особливо, ежели своей же рукой да с кусточка сорвана.

Полны туески лыковые спелой ягодой, и, хоть и не полны еще утробы ненасытные - но рот уже сводит оскомина, и самое время теперь детворе поиграть и пошалить всласть. Носятся ребятенки по поляне, шалят да шишками друг в дружку мечут.