Барон в юбке

Куда только делась дикая звероватость, всюду сквозившая в его облике прежде?

Лохматого, сплошь покрытого густой сетью рубцов и шрамов, громилы, даже на смертном одре всем своим видом более походившего не на человека, а, скорее, на матерого вепря-секача, в любой момент готового рвануть напролом – навстречу убийству или собственной смерти – уже не было.

Он исчез, растворился бесследно в густом тумане немого забвения, царящего в этом призрачном месте.

Вместо него, беззащитно распластавшись на замшелом камне, лежала – другого сравнения подобрать не могу – вдруг, каким-то неведомым чудом обретшая мягкость и податливость живой плоти, статуя античного полубога, созданная резцом гениального скульптора из старой слоновой кости.

Не смотря на огромный рост, массивный, грубый костяк и физическую мощь, явственно видную даже после длительного, изнурительного лечения тяжелейшей раны, – во всем облике сквозит типичный, чрезвычайно утонченный аристократ, рожденный для войны и власти. В каждом изгибе фигуры, в каждой черточке лица – тысяча поколений отборных предков, пробу ставить некуда…

Да черт возьми, – любой чопорный английский лорд со старушки-Земли, рядом с таким – все равно, что вислоухий, косолапый деревенский битюг, – плод халтурки пьяного зоотехника-осеменителя, – рядом с драгоценнейшим буланым ахал-такинцем… (1)

ПОРОДА… – истинное значение этого понятия мне стало ясно лишь тогда, когда я узрел загадочно преобразившегося Молчуна.

От созерцания распластанного на куске гранита тела меня отвлекли багровой вспышкой озарившие мрак у подножия камня, словно два угасающих в костре уголька, демонические глазищи-буркалы…

Меж лопаток побежала холодная, липкая струйка, от которой постыдно жгучей волной рванули, растекаясь цепной реакцией по всей коже, мурашки, вздымая дыбом каждую волосинку на теле.

Не постесняюсь сказать – впервые в жизни, мне стало, как говаривал блаженной памяти полковник Сидорчук, “до усрачки”, страшно:

…Из тумана, клубящимися очертаниями напоминая звероподобный сгусток чернильной тьмы, материализовывался воплощенный кошмар… Эта, насквозь пропитанная тьмой, тварь, вызывала неестественный, алогичный, панически пожирающий душу и остатки самообладания, страх. Страх на столь древнем, глубинном, уровне подсознания, что пошедшее в разнос тело практически полностью отказывалось подчиняться застопорившемуся разуму.

…Вновь в ночном безмолвии призрачного леса раздался исполненный муки вой-рычание. Теперь в нем отчетливо звучали жалобные, умоляющие нотки.

Заполонивший душу ужас как-то резко исчез, уступив место сжигающему стыду за пережитую пару секунд назад беспомощность. Вернувший себе контроль за телом разум, в самый последний момент, за доли секунды до конфузного опорожнения кишечника, еле успел отдать команду “отбой” предательски расслабившимся сфинктерам. Нечто подобное, говорят, испытывают жертвы инфразвуковой психотропной пушки, вызывающей полную деморализацию живой силы противника, но то – созданное людьми устройство, а здесь – чудовищное, дьявольское порождение из самых глубин преисподней.

…Тварь, вместо скопления клубящихся тьмяных вихрей, наконец обретшая более плотную, почти материальную, форму, повела себя крайне необычно. Рухнув на землю, это нечто, смахивающее теперь одновременно и на тощего, поджарого бьорха, и на громадного мастиффа, на брюхе проползло пару шагов в мою сторону. Я невольно отступил назад. В ответ донеслось жалобное скуление.

Вскочив на ноги, чудище обожгло меня совсем по-человечьи печальным взглядом, тяжко вздохнуло, и шагнуло обратно, к камню с распластанным на нем телом. Осторожно, ласково коснувшись носом безжизненно свисающей руки, оно, словно громадная псина, плюхнулось массивным крупом на пол, вызвав концентрические, подобно кругам на воде, волны в загустевшей кисее порывающего землю тумана. Задрав к мертвенно светящимся облакам свою башку, тварь вновь исторгла свой леденящий душу, жалобный вой.

Видя это скорее подобающее верному псу, чем демонической сущности, поведение, я, и вовсе потеряв опаску, тоже приблизился – меня все так же преполняла решимость во что бы то ни стало избавить Гримли от застрявшей в его ране дряни.

Когда я практически уже было сомкнул руку на этом штыре, меня остановил тонкий, никогда не слышанный, но, почему-то до боли знакомый, девичий голос:

– Папа, не надо! Не трогай это!!!

Шокированный, я оглянулся, и уткнулся носом… в зеркало…

…Передо мною стоял я сам…

Точнее, не я сам, а та худая, рослая девица с пышной гривой каштановых волос, которую я в последнее время привык видеть вместо своей привычной физиономии в отражении на гладкой воде или в полированном бронзовом зеркальце.