Баронесса Настя

Снова он посмотрел на сержанта, теперь уже пристально. Это была совсем юная девушка в шинели, из-под которой виднелась серебристо-серая коверкотовая гимнастёрка. Такую носили офицеры. Серые с зеленью глаза были широко раскрыты и смотрели так, как смотрят взрослые на забавных малышей. Дети ещё ничего не делают, но от них ждут каких-то смешных проделок.

«И чего лыбится...» — подумал Пряхин, проводя ладонями по лицу и приглаживая торчащие во все стороны волосы.

И ещё подумал: «Чего стоит? Шла бы уж».

Но девушка не уходила.

– Меня зовут Настей. А вас?

– Владимир. У меня ничего не болит.

— И хорошо, что ничего не болит. Мы вас просто посмотрим. Нам карточку завести надо.

Сказав это, повернулась и пошла. Владимир смотрел ей вслед, и долго ему светили серо-зеленые глаза и ямочки в углах губ, и жаром пышущие щёки.

Владимиру пришла мысль: «Тут в неё все влюблены».

Шёл по краю летного поля и продолжал думать о сестре.

В столовой у окна сидел и поджидал его штурман.

— Слышь, командир, — заговорил он, — а здорово мы слетали. Штаб вдребезги разнесли. Начальник штаба со своим помощником заживо сгорели.

— А как вы узнали?

— Армейская разведка доложила.

— A-а... Хорошо. Первый блин, а ишь, — не комом.

Пряхин почувствовал прилив радости и удовлетворения. Такое чувство он испытывал, когда сбивал самолёты. «Уничтожен штаб танкового корпуса, есть убитые и, наверное, раненые, сгорел сам начальник штаба, видимо, генерал. И все это за один вылет, за одну атаку. Вот тебе и фанерная этажёрка! Если и дальше так пойдут дела, тут немцам много можно хлопот доставить».

И вот что важно: не так всё было трудно и почти совсем не опасно. И взлёт, и посадка, и весь полёт, и даже атака... Двадцать-тридцать минут в воздухе, — и нет штаба корпуса, — продолжал удивляться Пряхин, — а сверх того ещё и сделали переполох по маршруту. И нет тебе ни зениток, ни истре­бителей! Вот ведь она штука какая, если летать ночью.

С такими приятными мыслями входил Владимир в землянку медпункта. Здесь его лучезарной улыбкой встретила Настя.

— А что это вы всё время улыбаетесь? — спросил он и тотчас осёкся, понимая, что вопрос не очень умён и не очень кстати. Настя же продолжала улыбаться и делала вид, что не замечает его бестактности и смущения.

— Я всегда такая! Мне ещё мама говорила: не пойму, девка, чему ты всё время радуешься. А я, видно, радовалась тому, что живу на свете и мне так хорошо.

Указала на стул и села рядом. Заглянула в глаза:

— Болит что-нибудь, беспокоит?

— Нет, ничего не болит! — раздражаясь и будто с до­садой, ответил Пряхин.

— Вот и славно! Мне здоровые лётчики очень даже нравятся.

И Настя стала заполнять медицинскую карточку.

— А разве бывают больные лётчики?

— Больные? Случается, конечно, и заболеет ваш брат, да мы тут быстро вылечим. У нас вон, видите, — лекарств сколько! А надо — так и укол сделаем. Но вам болеть не советую. Не надо.

Владимир пытался вообразить, как это она будет делать ему укол. Да он помирать будет, а штаны перед ней не спустит. Настя спрашивала о прежних хворобах, болел ли корью, скарлатиной, малярией... Кинула взгляд на гимна­стёрку, проговорила:

— У вас орденов больше, чем у нашего комэска. Видно, умеете жить с начальством.

— С начальством? — удивился Пряхин. Он никогда не думал, что есть какая-то связь между наградами и таким свойством характера.

Решил отшутиться:

— А, да, я такой — ласковый, и согнуться во время умею, до самого пола.

— Ну-ну — раскудахтался. Слышала, что самолётов много сбил. Вот уж...— Настя с головы до ног оглядела Пряхина, — не поверила бы.

— Это почему же?

— Молодой вы очень.

— Несолидный?

— И это есть. Ну, ладно, идите вы, а то поссоримся.

Эти последние слова, — и сказанные без улыбки, и будто бы другим, похолодевшим тоном, — не понравились Пряхину, и он вышел из землянки смурной, удручённый. Подумал: «Конечно же в неё тут все влюблены».

Покатились, полетели на быстрых крыльях фронтовые дни Владимира Пряхина. За свой первый боевой вылет на ПО-2 он был награждён медалью «За отвагу», но вслед за первым вылетом последовали второй, третий, четвёртый... Случались ночи, когда на боевое задание он летал по два и три раза. Бомбил, обстреливал, сбрасывал почту, грузы партизанам. И всегда пугал немцев — над головами спящих гремел, трещал, сыпал огнями и кидал трубы.

Ночные концерты эти он особенно полюбил. И сам включился в подготовку новых «сюрпризов», в режиссуру ночных представлений. И постепенно достиг большого мастерства, стал ведущим «артистом» в эскадрилье. Любил свалиться на врага из облаков, пронестись черным дьяволом, махнуть крылом, зареветь мотором. И бросить бомбы, сыпануть эрэски, рассечь ночную тьму автоматным говорком. И каждый раз угощал немчуру новым «гостинцем», — да таким, что в полночь или на рассвете повскакав в окопах, они уж больше не могли уснуть и днём бродили как тени, как сонные мухи.