Баронесса Настя

— Сержант Абросимова.

— Вы ей показали, что и как делать?

— Она пушку назубок знает и наводит лихо. Отлично справляется. Где–то уж научилась, и даже по самолётам боевыми палила. Будто бы подбила одного.

— Во как!.. Ну, ладно. У нас на первом орудии первым наводчиком ефрейтор Панасенко был. Его куда?

— Вывели в резерв. Командиром отделения будет.

— Если так — хорошо. Ну, сержант, дай–ка я задам пушкарям задачу.

«Стреляли» по танкам долго. Пообедали и опять «стреляли». Пряхин задачи предлагал сложные: танки то фронтом идут, и тогда орудия бьют по лобовой броне, то флангом обходят, — тогда их по гусеницам ловчее. Подаст командир команду, а сам к одному орудию подойдёт, другому. Нового наводчика словно не замечает, а когда и подошёл к орудию, то не к ней, а к наводчику второму — младшему сержанту Ивану Титаренко. Смотрел, как он совмещает стрелки по углу места, а сам глаз косил на стрелки наводчика первого. Малую оплошность заметил, строго сказал:

— Сержант Абросимова! Ствол придержали. В нашем деле всё решают секунды.

Не возразила и даже не глянула на командира, лишь румянцем на щеках показала волнение. И по азимуту вела ствол ровно и быстро, стрелки совмещала точно.

Командир орудия, низенький, юркий сержант Скоробогач, — сам отличный наводчик, — стоял возле Абросимовой, тихо ей подсказывал. А Пряхин подавал для орудия новые команды, одну сложнее другой, и требовал быстроты, ровного хода ствола. Голос его, нарочито строгий и не в меру громкий, смущал в первую очередь его самого. За показной строгостью прятал Пряхин свою робость, свою неловкость и растерянность перед необычным наводчиком.

Настя и в самом деле держалась уверенно, так, будто пушкарём была много лет.

Объявив перерыв, старший лейтенант подошёл к ней, заговорил так, словно и не знал её никогда.

— А вы, товарищ сержант, неплохо наводите. Ствол у вас без рывков идёт.

— Но вы же мне сделали замечание.

Пряхин смешался на минуту.

— А это так… для порядку. Но вообще–то… вы, верно, не впервые маховичок в руках держите?

— Да, ходила к пушкарям. Они мне позволяли.

— Это меняет дело. Важно в бою не растеряться… А вам нужна моя помощь? — вдруг выстрелил он, как пароль, на чистейшем немецком языке.

Она повернулась к нему и взгляды их встретились. Её серые с прозеленью глаза расширились, сделались круглыми, как у совы.

— Откуда вы знаете немецкий язык? — спросила Настя по–русски.

— Я рано потерял отца, — продолжил он по–немецки, — и вырос в немецкой семье. Невдалеке от Камышина и Сталинграда.

— Да, там колония ольденбуржцев. При Петре Первом приехали.

Сержант кинула взгляд по сторонам, — близко никого не было.

— О том, что вы владеете немецким, кто–нибудь знает?

— Нет, никто.

— Хорошо. Я вам советую, нет, я вас очень прошу, я даже требую: храните это в тайне.

— Я так и делаю. Помните там, в ночном полку, — разве кто знал об этом?

— А там почему вы скрывали?

— Стоило мне проболтаться, как меня тотчас забрали бы в разведку.

— Вы боитесь?

— Нет, не боюсь. В авиации любил летать, а тут… полюбил артиллерию. Вы же вот хотите стрелять из пушки, я — тоже.

Девушка задумалась. Глаза её сузились, потеплели. Страх за него прошёл. Она не хотела, чтобы Пряхин ходил в разведку.

— Разведку я люблю больше, — там риск, схватка характеров. Но там я боюсь другого, до дрожи, до боли в сердце. Меня пугает плен.

— Да, конечно, я понимаю. Но вам и отец запретил.

— Экспедиция готовится помимо отца. Он о ней ничего не знает и не должен знать.

— Вам нужен шофёр!

— Да, нужен. Я об этом подумаю. А сейчас идите. Мы не должны подолгу оставаться вместе.

Владимир пошёл к своему окопу. Занятия продолжались.

Старший лейтенант после многочасовых занятий на плацу приходил домой, ужинал молоком с белым хлебом и уходил в хлев на сеновал. Спал он крепко, без сновидений и до тех пор, пока не разбудит ординарец Куприн.

Сном младенца спал он и на этот раз. И, внезапно проснувшись, не знал, сколько он проспал и который был час, но чётко и громко раздавшаяся немецкая речь точно молотом ударила его по голове.

— Я напишу Сталину, и вы оба с отцом загремите в Сибирь. Не забывай, что ты родилась в Германии, жила там шестнадцать лет, с двадцать четвёртого по сороковой год, — и по духу, и по воспитанию ты немка.

— Я русская, в отличие от вас.

— Ты немка, и никуда от этого не уйдешь. Это ведь как представить. Скажу, что сам видел, как ты фонариком подавала сигналы вражеским самолётам.

И после паузы:

— Вот настрочу доносик… Можешь представить, что будет тогда с твоим любимым папенькой, а заодно и с маменькой.

— Вы не посмеете.

— Я посмею, а ты лучше не сопротивляйся. Командованию язык нужен. И не кто–нибудь, а офицер, да ещё штабной.

Пряхин проснулся и жадно прислушивался к разговору. Подобрался к стене, где под самой крышей была оторвана доска и сияла звёздами полоска неба. Заглянул вниз и увидел стоявших один против другого мужчину и сержанта Абросимову. Мужчина вновь заговорил по–немецки.