Баронесса Настя

Главная её цель — не борьба с антисемитизмом, а с ассимиляцией евреев. Она выступала против браков с гоями. Бнайбритовцы утверждали, что смешанные браки для евреев — страшнее немецкого расизма. Гитлер, боровшийся за власть, очень нуждался в денежных средствах и, черпая миллионы у евреев–банкиров, тайно или явно входивших в ложу «Бнай Брит», долго и после прихода к власти не запрещал эту ложу, а функовскому другу и банкиру даже прислал орден за верную службу.

«Но вот эта птичка!.. Как понять шельму?.. Про ложу чирикает. Да я это от жены скрываю!» — думал Вольфсон, продолжая стоять у плеча баронессы и с ужасом ожидая новых сюрпризов.

— Какую сумму… я вам должна?

— Не понял… — склонился над столом банкир.

— Должны вам сколько? — сухо, не поворачиваясь к банкиру, спросила Кейда.

— A-а… Да, да… Ах, сумма? Марки, марки у нас не идут. Счёт на золото…

— Марки не идут? — в рост поднялась Кейда, — Рейхсмарки? Валюта фюрера?

— Нет–нет, — залепетал Вольфсон. — Я не говорил. Ничего этого не говорил. Я хотел сказать, — замок не марок стоит, а золота русского, червонного. Банки живут по своим законам…

— Сколько? — прервала его Кейда.

— Позвольте сказать? Деньги бывают всякие. Лучше всего, — когда золото, а оно, золото, на вес идёт…

— Сколько?

И Кейда вновь палила в мишени. Вольфсон спрятался за её спину, вздрагивал при каждом выстреле и чуть приседал. Думал он, что война докатилась и сюда, к берегам Рейна и Тура, что это русские палят, а не молоденькая баронесса, неизвестно откуда свалившаяся на его голову. Он в эту минуту даже забыл о своём тайном желании поскорее видеть тут русских. Там, в России, его родной племянник был директором гигантского «Стройбанка» и свои личные денежки — двенадцать миллионов долларов — хранил здесь, в банке Вольфсона. Во всём мире много кричали об антисемитизме Сталина, но эти крики выполняли роль дымовой завесы, за которой евреи крепко удерживали в России все ключевые позиции, занятые ими в 1917 году. Потому–то как манны небесной ждал Вольфсон прихода русских. Он тогда расправит плечи, перестанет дрожать и бояться каждого шороха. Вот теперь она, эта штучка с бриллиантовым крестом от Гитлера… Знает Слиозберга, «Бнай — Брит»… Да напиши она об этом Гитлеру, и его сунут в газовую камеру, как тех бедолаг из лагеря Дахау…

А Кейда палила. И мальчики из «Гитлер–югенда» стреляли, и все служители замка вошли в азарт и патронов не жалели. Тир теперь походил на поле боя, и немцы снова, как в первые месяцы войны, чувствовали себя высшей расой.

— Считайте точнее. Сейчас, тут же.

Банкир потерянно лепетал:

— Хорошее золото, высокой пробы, — двенадцать–четырнадцать килограмм.

— Половина!

— Что? Не понял вас.

— Получите половину, — и оформляйте документы.

Появился нотариус.

— Документы готовы. Необходимо только проставить сумму и подписать.

Со всех сторон налили по мишеням юные бойцы, служители замка.

Дымились стволы пистолетов в руках шальной баронессы. У банкира от всего этого сердце щемило острой болью.

— Шесть килограммов! — сказала Кейда, — Выкупаю замок, остальное — в погашение всех долгов!

— Шесть… Оно — да, сумма, но золото?.. Проба, марка? Кейда раскрыла чемодан, выложила на стол слитки. Вольфсон оторопел: вид золота лишил его дара речи. Столько золота! Червонное, русское! И — банковская маркировка.

— Да, да… Золото. Из Бодайбо. Плавка Уральского завода. Да, оно самое.

Побелевшими крючковатыми пальцами он вынимал из чемодана один за другим похожие на гробики слитки. Подгребал к себе.

— Подписывайте! — сунула ему бумаги Кейда.

Вольфсон подписал все заготовленные нотариусом документы и прижал к груди слитки.

Кейда с ещё большей яростью принялась палить по мишеням.

Вернувшись в замок, Кейда сказала фрау Мозель:

— Завтра утром в Рыцарском зале управляющий Райфранк будет выдавать жалование. Пусть явятся все с детьми и женами, угостите их чаем с пирогами.

Потом, сидя в кресле у окна, она принимала доклад поверенного в делах Функов. Оставшееся золото — четырнадцать килограммов — он сдал Вольфсону под тридцать процентов годовых. Этого хватит и на содержание замка, и на прислугу, и на безбедную жизнь хозяев.

— …Тридцать процентов годовых — высокая ставка, — проговорила Кейда, догадываясь, что Роберт, всё это предусмотрел и рассчитал.

— Высокая, — да, очень высокая.

— Отчего такая щедрость?

Старик пожал плечами: этого он не знает. Но, не выдержав, заметил:

— С Вольфсоном ухо надо держать востро, — он и пальцем не шевельнёт задаром.

— Подумайте, разведайте и обо всём мне доложите, Вам я поручаю нашу финансовую политику. А плату за ваши труды я утрою.

— Благодарю, добрая баронесса. И уж простате старика, — осмелюсь доложить: вот уже третий год, как я за свои труды не получаю ни марки. А у меня жена больная, сноху и три внучки кормлю. Сынок–то у меня… единственный; ещё в сорок первом под Москвой голову сложил.

На глазах старика показались слезы.

Кейда открыла чемодан, доставленный ей Райфранком из банка. В нём плотными рядами лежали тугие упаковки рейхсмарок.

— Сколько мы вам должны?

Питер Минцклаф опустил голову, ответил не сразу: