Барракуда

Он не забыл и про Кору. Болезненно помня о том, что Кора появилась, когда пропала бабушка, он старался не допустить, чтобы случилось обратное. Но отец не собирался удалять от него Кору, а Гранни отнеслась к воспитательнице с большой симпатией. Правнучка шведских эмигрантов и старая польская крестьянка прекрасно понимали друг друга.

Гранни умерла, когда Этеру было девять лет. Она не болела, не лежала со смертельным недугом, сраженная немощью. Она не раз вздыхала на своем языке:

– Не дай только Боже долгой лежанки… Этер не спрашивал, что значат эти слова, но запомнил их так же прочно, как и молитвы за умерших. Когда он вырастет и выучит язык бабки, он и тогда не поймет, о чем речь. Только в родных краях Анны Станнингтон ему объяснят, что это значит.

Гранни просила Господа о быстрой и милосердной смерти, без немощи и паралича. Бог внял ей. Она угасла тихо, как жила. Просто не проснулась от послеобеденной дремы.

От Этера скрыли ее смерть. Он не видел бабушку в гробу, не участвовал в похоронах. Отец решил спрятать сына от траурной церемонии, пытаясь смягчить ждущее его потрясение.

Кора вывезла мальчика из Роселидо. В первый раз он оказался в городе еще больше Стокерсфилда, в настоящем городе – Лос-Анджелесе, который отбирал у него отца каждый понедельник.

– Кора, а почему мы тут не живем? – удивлялся он, рассматривая обширный дом с фронтоном, окруженный большим садом.

С одной стороны, далеко за высокой изгородью, шумел бульвар, с другой стороны, где не было ограды, золотой берег омывал Тихий океан.

– Климат в Роселидо лучше для тебя. Так считает отец.

Был и еще один повод. У почти шестидесятилетнего мужчины имелась и другая жизнь, которая, правда, значила для него гораздо меньше, чем та, в Роселидо. Но он старательно изолировал друг от друга два своих мира.

Любовница, чтобы соблюсти приличия, занимала апартаменты с отдельным входом в другом крыле здания. Экономный по натуре Станнингтон не считал обязательным заводить для любовницы отдельный дом, поскольку он бывал здесь четыре дня в неделю. Четыре, потому что каждую пятницу в час дня, когда почти весь континент заканчивает работу, он уезжал в Роселидо.

После внезапной смерти матери, пока Кора и Этер не прибыли в Лос-Анджелес, Станнингтон отдал по телефону распоряжение, его поверенный в делах успел купить домик вдали от особняка Станнингтона, и в течение нескольких часов от дамы не осталось и следа. Больше в этот дом она уже не вернулась.

В конце недели приехал отец и забрал мальчика в Роселидо.

– Твоя бабушка умерла. Она очень тебя любила и не хотела бы, чтобы ты плакал, – сказал отец.

Мальчик сидел неподвижно, в глазах – ни слезинки.

– Люди не могут жить вечно. Каждый из нас должен когда-нибудь умереть, а Гранни прожила долго, она умерла в очень почтенном возрасте.

Станнингтон жалел о собственной непоследовательности. Теперь ему самому предстояло одним духом бухнуть в сознание ребенка горькую правду о старости, смерти… обо всем, от чего он так старательно оберегал сына. Отец боялся бурной реакции Этера.

Мальчик молчал. Все это он знал давно, со смертью его познакомила бабушка. Может быть, предвидя ту минуту, когда осиротит внука. Но ведь небытие – это только для других, для тех, кто опочил под секвойями. Такое не могло случиться ни с ним, ни с Гранни, ни с отцом. Ждущая бабку плита с ее именем ничего не значила для мальчика.

А теперь Гранни нет и никогда не будет – это он понимал. И не мог простить себе беззаботных минут у океана, как раз тогда, когда Гранни переходила в небытие. Чтобы опочить навсегда.

– Пойдем к ней, Этер.

Так же молча он шел рядом с отцом. Рука в руке они взошли по двум безукоризненно белым ступенькам, прошли через ажурные ворота. Этер молча дал провести себя по дороге, столько раз пройденной с Гранни. Но когда они остановились над ее плитой, он заплакал. А отец впервые в жизни не требовал, чтобы Этер вел себя как мужчина. Отец молчал.

Сквозь слезы Этер читал эпитафию. Пустые места были заполнены, а ниже были выбиты другие слова:

Анни Станнингтон, урожденная Бортник-Сураджиска, супруга Джона Станнингтона, дочь польского шляхтича, умерла в Роселидо…

Мальчик мысленно повторил текст, который он должен был вырезать на надгробии бабушки, как поклялся. Нет, там не было ничего о шляхте. Он хорошо помнил.

Само слово было ему знакомо, потому что бабушка говорила о шляхтичах-однодворцах из села Вигайны. Там у всех была одна фамилия, поэтому писаря записывали их вместе с прозвищами. А то иной раз случалось, что Яна, сына Яна и внука Яна Суражинского загоняли плетьми в Сибирь за преступление опять же Яна, сына Яна и внука Яна Суражинского, – но соседа.

– Почему ты велел написать «дочь польского шляхтича»? – спросил Этер отца.

– Твоя бабка была родом из шляхты. Отец вел себя непоследовательно. Мальчик еще не забыл, как отец кричал на бабушку за песню на ее родном языке.

– Он меня стыдится, потому что простого человека ни в грош не ставит, – объясняла бабка после своего возвращения из ссылки. – Гордыня ослепляет и разум отнимает, не забывай этого, Этер.