Бартек-победитель

Войтек продолжал:

— А до баб они охотники, как пес до сала…

— Стало быть, к примеру сказать, они и Магду бы не пропустили?

— Да они и старухам спуску не дают!

— О! — воскликнул Бартек таким тоном, как будто хотел сказать: «Ну, ежели так, то у меня держись!»

Это ему показалось уж чересчур. Водку пусть себе возят из Польши, но насчет Магды — шалишь! Теперь мой Бартек стал смотреть на войну с точки зрения собственного интереса и почувствовал даже некоторое облегчение при мысли, что столько войск и орудий выступает В защиту Магды от этих охальников-французов. Кулаки у него невольно сжались, и к страху перед французами примешалась… ненависть к ним. Он пришел к убеждению, что тут уж ничего не поделаешь, нужно идти. Тем временем заря погасла. Стемнело. Вагон стало сильнее трясти на неровных рельсах, и в такт толчкам покачивались вправо и влево каски и штыки.

Прошел час, другой. Из паровоза летели миллионы искр и скрещивались в темноте огненными полосками и змейками. Бартек долго не мог заснуть. Как искры в воздухе, в голове его мелькали мысли о войне и о Магде, о Гнетове, французах и немцах. Ему казалось, что если бы он и захотел, все равно не мог бы подняться с лавки, на которой сидел. Наконец, он забылся в нездоровом полусне. И тотчас же на него толпой налетели видения: сначала он увидел, как его Лыска грызется с войтековым Бурым, так что шерсть летит клочьями. Он схватился было за палку, чтобы их разнять, но вдруг видит уже другое: сидит возле Магды француз, черный, как мать-земля, а Магда довольна — смеется, скалит зубы. Другие французы насмехаются над Бартеком и показывают на него пальцами… Это, верно, паровоз тарахтит, а ему кажется — французы кричат: «Магда! Магда! Магда! Магда!» Бартек орет: «Заткните глотки, разбойники, пустите бабу!» А они: «Магда! Магда! Магда!» Лыска с Бурым заливаются, все Гнетово кричит: «Не давай бабу!» А он… Связан он, что ли? Он ринулся, рванул, веревки лопнули, Бартек схватил француза за чуб я вдруг…

Вдруг он чувствует сильную боль, как будто его кто ударил изо всей мочи. Бартек просыпается и вскакивает на ноги. Весь вагон проснулся, все спрашивают, что случилось. Оказывается, бедняга Бартек во сне схватил за бороду унтер-офицера. Теперь он стоит, вытянувшись в струнку, и держит под козырек, а унтер размахивает руками и кричит, как бесноватый:

— Ach, Sie dummes Vieh aus der Polakej! Hau ich den Lummel in die Fresse, dass ihm die Zahne sektionen-weise aus dem Maul herausfliegen werden[4].

Унтер просто хрипит от бешенства, а Бартек все стоит, прижав пальцы к виску. Солдаты кусают губы, чтобы не рассмеяться, так как боятся унтер-офицера, с уст которого еще слетают последние громы:

— Ein polnischer Ochse! Ochse aus Podolien![5]

Наконец все стихает. Бартек садится на прежнее место. Он чувствует, что щеки его начинают пухнуть, а паровоз, как назло, твердит свое: «Магда! Магда! Магда!»

Бартеку становится очень тоскливо.

III

Утро. Рассеянный бледный свет падает на сонные, измученные лица. На скамьях вповалку спят солдаты: одни — свесив голову на грудь, другие запрокинув назад. Встает заря и заливает розовым сиянием весь мир. Прохладно и свежо. Солдаты просыпаются. Лучезарное утро вырывает из тумана и мрака какую-то неведомую им страну! Эх! Где-то теперь Гнетово, где Большая и Малая Кривда, где Убогово? Тут уж чужбина и все по-другому. Кругом пригорки, поросшие дубняком; в долинах — дома, крытые красной черепицей с черными балками на белых стенах, увитых виноградом, — красивые, как господские усадьбы. Кое-где костелы с остроконечными колокольнями, кое-где высокие фабричные трубы с клубами розового дыма. Только как-то тесно здесь, нет простора, шири полей. Зато народ кишмя кишит, как в муравейнике, то и дело мелькают деревни и города. Поезд, не останавливаясь, проносится мимо множества маленьких станций. Должно быть, что-то случилось: повсюду толпы. Солнце медленно выходит из-за гор, и мужики один за другим начинают вслух молиться. Их примеру следуют остальные; первые лучи солнца освещают мужицкие молитвенно сосредоточенные лица.