Барвинок

Да и поздно бежать уже было, тучи уже собрались, громовицей[20] не зря я называлась. Шляхтич со своими жолнерами уже на месте был. Коня своего возле шинка привязал. Хороший конь у него был, тонконогий, гладкий, а шерсть блестела, как жирные пятна на воде. Такого и увести не грех.

— Вашмость, крестик давайте, — руку я к шляхтичу протянула.

Он взглянул на меня холодно, брови вскинул.

— Как обещано, укажешь, кто моего пана сгубить хотел, так и получишь.

Улыбнулась я шляхтичу так ласково, как смогла, только Макарыч от моего взгляда посерел весь, в дальний угол попятился.

— А что, вашмость боится, что сбегу? Только куда ж мне деться… — рукой шинок обвела, где уже тесно было. Староста пришел, в сторонке сидел, батько Марыськи мрачнее тучи надулся, Василь на него смотреть не смел, даже Кривошей пожаловал. Шляхтич скривился, но полез за пазуху, крестик вытащил, у меня перед носом покачал на цепочке, а потом на пол уронил и сплюнул зло.

— Пся крев, попробуй только обмануть!..

Поторопилась я за крестиком нагнуться, чтобы лицо, ненавистью перекошенное, скрыть от клятого ляха, не время еще.

— Зачем же мне обманывать, вашмость… — я угодливо улыбнулась, дыхание выровняв. — Всю правду расскажу… Как дело было… А началось все год назад, когда Марыська утопла. Красивая девка была, все с тем согласились…

Время потянуть мне надобно, чтобы Макарыч успел все подготовить, чтобы Тараска решился отраву подсыпать, чтобы староста чарку с ней выпил.

— Хлопка, мне про твою девку не интересно знать!.. — оборвал меня лях поганый.

— Вашмость, так с ней все связано! Уж потерпите малость. Красивая девка была, — повторила я, украдкой поглядывая на старосту. — Только гадости про нее говорить стали, что с купцами гуляет, что подарки дорогие принимает…

— Брешут все! — стукнул кулаком по столу олийник и взвился, но жолнеры его враз к месту припечатали.

— … А еще свадьба у Марыськи сговорена была на Покрова. С паном Кривошеем. И вдруг полезла девка в речку купаться. В сорочке одной. В холод осенний. Странно, правда?

Клятый лях уселся на лавку, на меня уставился холодными глазами, жолнерам своим знак сделал, они тоже сели. Понял, что ждать придется. Макарыч появился, головой кивнул, сверток показал. Значит, права я оказалась.

— Только не по своей воле Марыська в воду полезла. Ревность жгучая ее сгубила, зависть людская. Ходил за ней душегуб по пятам, за каждым шагом следил, взором поедал. А как убил, мало ему показалось. Совсем умом тронулся, ревность дышать не давала. Стал он соперников губить, отраву им сыпать…

Староста уже горилки пригубил, значит, скоро подействует.

— Красавка это, вашмость. Ядовитая трава, что дыхание сбивает, разум омрачает. Оттого и мерещилась купцам покойница, ведь про нее постоянно твердили в шинке. И вашего пана этой отравой сгубить хотели…

— Кто? — лях с места медленно встал, лицо страшное, глаза мертвые, пальцы на сабле побелели.

Макарыч ко мне подошел, сверток протянул.

— Тараска, — кивнула я на парня, сорочку из свертка разворачивая.

— Неправда! — заорал Тараска, пытаясь вырваться из рук жолнеров. Один из них стукнул его крепко, он обмяк, на колени упал, заскулил от боли, но продолжал твердить. — Не убивал я Марыську, не я это! Люба она мне была, пальцем не тронул!

Я встряхнула сорочку на вытянутых руках, ответить хотела, только слова в горле застряли, как кровь увидала на сорочке. Словно ветер шальной в голове у меня пронесся, мысли как листья разметал, сложилось все сразу. Вот ведь глупой я была!

— Ты убил купцов, ты хотел отравить пана Потоцкого, и ты сгубил Марыську. Это ведь ты слухи про нее распускал, от злости и ревности давясь? Только брехня это все была, сам же знаешь! Снасильничал ее душегуб, а она ведь девкой была, — швырнула я Тараске в лицо сорочку Марыськи. — Понял душегуб, что не поздоровится ему, не будет она молчать, отцу пожалуется, потому и убил Марыську, в свой подарок переодел, чтобы не осталось следов, в воду выкинул, словно собаку!..

Староста побледнел, за сердце схватился. Батько Марыськи со скамьи встал, с лицом красным, кулаки сжал, к Тараске двинулся. Жолнеры ему путь преградили. Лицо Василя страшное сделалось, словно бес в него вселился. Только пока его не замечал никто.

— Не я это! — всхлипнул Тараска, слова глотая, тараторить начал. — Любил я Марыську, света белого за ней не видел. Как смеялась она, у меня все замирало внутри, сам не свой делался. Да разве посмел бы я хоть пальцем ее тронуть, да я дышать на нее не мог! Думал, что если молва про нее дурная пойдет, то свадьбы не будет. А тогда она на меня взглянет! Ходил за ней, следил, но в тот вечер не углядел. Кинулся искать, да только поздно было… В кустах одежду ее нашел, а сорочку отдельно, еще дальше, в зарослях красавки. Как кровь увидал, понял, что беда с ней стряслась. Кинулся догонять душегуба, но не догнал!.. Темноволосый он был да высокий!..

— Довольно! — синеглазый лях брезгливо сорочку с пола ногой отшвырнул. — Пся крев, в кандалы его!

— Обождите, вашмость, — остановила я его. — Ведь надобно еще покойницу упокоить, а то явится опять за душегубом…