Барыня

Стрелкова была на вид еще молода, моложе своих лет. Только глаза одни выдавали, что она успела уже прожить большую часть бабьего века, что ей уже за тридцать. Глаза у нее карие, глубокие, недоверчивые, скорей мужские, чем женские. Красива она не была, но нравиться могла. Лицо было полное, симпатичное, здоровое, а шея, о которой говорил Семен, и бюст были великолепны. Если бы Семен знал цену красивым ножкам и ручкам, то он, наверное, не молчал бы и о ножках и ручках помещицы. Одета она была во всё простенькое, легкое, летнее. Прическа самая незатейливая. Стрелкова была ленива и не любила возиться с туалетом. Имение, в котором она жила, принадлежало ее брату холостяку, который жил в Петербурге и очень редко думал о своем имении. Жила она в нем с тех пор, как разошлась с мужем. Муж ее, полковник Стрелков, очень порядочный человек, жил тоже в Петербурге и думал о своей жене менее, чем ее брат о своем имении. Она разошлась с мужем, не проживши с ним и года. Она изменила ему на двадцатый день после свадьбы.

Севши пить кофе, Стрелкова приказала позвать Степана. Степан явился и стал у двери. Он был бледен, не причесан и глядел, как глядит пойманный волк: зло и мрачно. Барыня взглянула на него и слегка покраснела.

– Здравствуй, Степан! – сказала она, наливая себе кофе. – Скажи, пожалуйста, что это ты за фокусы строишь? С какой стати ты ушел! Пожил четыре дня и ушел! Ушел не спросясь. Ты должен был спроситься!

– Я спрашивался, – промычал Степан.

– У кого ты спрашивался?

– У Феликса Адамыча.

Стрелкова помолчала и спросила:

– Ты рассердился, что ли? Степан, отвечай! Я спрашиваю! Ты рассердился?

– Ежели бы вы не говорили таких слов, то я не ушел бы. Я для лошадей поставлен, а не для…

– Об этом не будем говорить… Ты меня не понял, вот и всё. Сердиться не следует. Я ничего не сказала такого особенного. А если и сказала что-нибудь такое, что ты находишь для себя обидным, то ты… то ты… Ведь я все-таки… Я имею право и сказать лишнее… Гм… Я тебе прибавляю жалованья. Надеюсь, что у нас с тобой теперь недоразумений никаких не будет.

Степан повернулся и шагнул назад.

– Постой, постой! – остановила его Стрелкова. – Я еще не всё сказала. Вот что, Степан… У меня есть новая кучерская одежа. Возьмешь ее и наденешь, а та, что на тебе, никуда не годится. Одежа у меня есть красивая. Я пришлю тебе ее с Федором.

– Слушаю.

– Какое у тебя лицо… Всё еще дуешься? Неужто так обидно? Ну, полно… Я ведь ничего… У меня тебе хорошо будет жить… Всем будешь доволен. Не сердись… Не сердишься?

– Да нешто нам можно сердиться?

Степан махнул рукой, замигал глазами и отвернулся.

– Что с тобой, Степан?

– Ничего… Нешто нам можно сердиться? Нам нельзя сердиться…

Барыня поднялась, сделала озабоченное лицо и подошла к Степану.

– Степан, ты… ты плачешь?

Барыня взяла Степана за рукав.

– Что с тобой, Степан? Что с тобой? Говори же наконец? Тебя кто обидел?

У барыни навернулись на глазах слезы.

– Да ну же!

Степан махнул рукой, усиленно замигал глазами и заревел.

– Барыня! – забормотал он. – Буду тебя любить… Буду всё, что хочешь! Согласен! Только не давай ты им, окаянным, ничего! Ни копейки, ни щепки! На всё согласен! Продам душу нечистому, не давай им только ничего!

– Кому им?

– Отцу и брату. Ни щепки! Пусть подохнут, окаянные, от злости!

Барыня улыбнулась, вытерла глаза и громко засмеялась.

– Хорошо, – сказала она. – Ну, ступай! Я тебе сейчас твою одежу пришлю.

Степан вышел.

«Как хорошо, что он глуп! – подумала барыня, глядя ему вслед и любуясь его широчайшими плечами. – Он избавил меня от объяснения… Он первый заговорил о „любви“…»

Под вечер, когда заходящее солнце обливало пурпуром небо, а золотом землю, по бесконечной степной дороге от села к далекому горизонту мчались, как бешеные, стрелковские кони… Коляска подпрыгивала, как мячик, и безжалостно рвала на своем пути рожь, склонившую к дороге свои отяжелевшие колосья. На козлах сидел Степан, неистово стегал по лошадям и, казалось, старался перервать на тысячу частей вожжи. Он был одет с большим вкусом. Видно было, что на его туалет потрачено было немало времени и денег. Недешевый бархат и кумач плотно сидели на его крепкой фигуре.

На груди висела цепочка с брелоками. Сапоги гармоникой были вычищены самой настоящей ваксой. Кучерская шляпа с павлиньим пером едва касалась его завитых белокурых волос. На лице его были написаны тупая покорность и в то же время ярое бешенство, жертвою которого были лошади… В коляске, развалясь всеми членами, сидела барыня и широкой грудью вдыхала в себя здоровый воздух. На щеках ее играл молодой румянец… Она чувствовала, что она наслаждается жизнью…

– Важно, Степа! Важно! – покрикивала она. – Так его! Погоняй! Ветром!