Барышня

– Ты с палкой? – перебила она. – Зачем? Разве они не вылечили тебя?

– Да нет, это так, – отмахнулся он. – Мне не нужна палка, я прекрасно хожу без нее и даже могу бегать. Иначе не пустят на фронт. Скажи, ты свободна?

– Сейчас? Да, свободна. Пойдем к нам домой, скоро папа…

Он удивленно посмотрел на нее, и Таня смутилась.

– Домой? Ну, пожалуй. Я, правда, вещи хотел забросить в гостиницу, помыться. Ведь прямо с дороги… Но как я скучал!

– Так ты придешь позже? – Она сильно покраснела.

– Я думал, – он тоже покраснел, – ведь тут совсем близко. Мы можем вместе забросить мои вещи и поехать к вам. Займет полчаса.

Она кивнула, избегая смотреть на него. Он оказался совсем невысокого роста и слишком похож на великого старца.

Вышли на улицу, Шатерников подозвал извозчика. Таня села, прикрываясь муфтой от летящего в лицо солнечного снега.

– Смотри! – восторженно, глубоко вздохнув, сказал он. – Какая красота! Зима. Я в Москве, и меня не убили. Нельзя быть счастливее, чем я сейчас.

– Отчего? – Она по-прежнему прикрывалась муфтой, и вопрос ее утонул в сияющем воздухе.

– Что ты сказала? – не расслышал Шатерников.

– Я спросила, почему нельзя быть счастливее.

– Потому что… – начал было Шатерников и вдруг замолчал. – Потому что всего этого могло бы не быть. Я теперь понимаю, как это просто. Сегодня живешь, ходишь, дышишь, а завтра…

– Да, я понимаю, – пробормотала она, думая только о том, как объяснить, что она уже не любит его. – Я всё понимаю. Война…

– Война? – переспросил он. – Но сейчас для меня нет никакой войны. Есть только ты, твои губы…

Она вдруг заметила, что он немного косит, и левый зрачок его слегка уплывает в сторону, когда он говорит так громко и восторженно.

– Мне много раз приходило в голову, – Шатерников несколько раз быстро поцеловал ее в щеку и в краешек рта, – что война была нужна только для того, чтобы я убедился, насколько сильно нуждаюсь в тебе…

Извозчик остановился у подъезда «Большой Московской». Швейцар распахнул перед ними дверь и наклонил старую седую голову. Таня быстро прошла прямо к лестнице, и ей показалось, что ее горячо намокшую под блузкой спину облепило злыми взглядами. Вошли в номер. Большая деревянная кровать была застелена темно-зеленым шелковым покрывалом, из крана сочилась вода. На окно с такой силой надавливало зимнее солнце, что в комнате стало светло, как в раю, и ваза на тумбочке переливалась.

Таня замерла, не сняв даже муфты с руки. Шатерников близко подошел к ней. Лицо его оказалось чуть выше ее лица, и расширенные удивлением и страхом глаза остановились на ее переносице.

– Володя, – пробормотала она, – я страшно устала сегодня…

– Что-то изменилось у нас? – хрипло спросил он.

Таня почувствовала, как вся кровь бросилась ей в голову. Он не должен ни о чем догадаться.

– Нет, что ты. Я так волновалась всё время…

В глазах его еще стояло недоверие, но руки уже обнимали ее, и прерывистое дыхание обжигало ей губы и подбородок.

– Ты даже представить не можешь, – забормотал Шатерников, дрожащими пальцами пытаясь расстегнуть пуговицы на ее блузке и обрывая крючок, – какой это кошмар: лежать ночью среди больных и умирающих и думать, что никогда тебя не увижу! Что мне тридцати еще нет, а жизнь уже кончилась! Мне доктор сказал, что, если пойдет нагноение, то будет гангрена, а там…

Он задохнулся, изо всех сил прижимая ее к себе. Блузка упала на пол, из волос посыпались шпильки.

– Боже мой! – застонал он, осыпая поцелуями ее лицо, плечи, грудь в вырезе белой рубашки. – Я знаю, что я не смею, знаю, что, если завтра меня убьют, я этим погублю тебя, всю твою жизнь! Но что же мне делать сейчас? Ты скажи! – Он отстранился от нее. Лицо его было красным, зрачки расширились и сильно заблестели. – Скажи мне сама! Я сделаю так, как ты скажешь. Ну, хочешь, я сразу уеду? Сейчас вот возьму свои вещи и сразу уеду? Ты хочешь?

Она отрицательно покачала головой.

– Господи! – пробормотал он с каким-то даже испугом глядя на нее. – Господи, какая же ты красавица! Я глаз таких в жизни не видел! Таких у людей не бывает! Сама посмотри!

Он развернул ее к зеркалу. Она увидела себя в объятьях маленького человека, от которого отвыкла.

– Я думал, что они просто голубые, а они какие-то сиреневые, как, знаешь, у кукол. У старинных кукол с фарфоровыми личиками, такая была у моей сестры…

Шатерников опустился на колени и зарылся лицом в Танину юбку.

– Если ты сейчас велишь, чтобы я убрался отсюда ко всем чертям собачьим, клянусь, я всё сделаю!

– Не нужно, – сказала она решительно. – Я так ждала тебя. Я очень за тебя боялась.

Вечером они втроем – Таня, отец и Владимир Шатерников – сидели в столовой и пили чай с абрикосовым вареньем.

– Я вам рекомендую намазать на черный хлеб, – сказал отец. – Я с детства любил. Удивительно вкусно. И именно вот – абрикос, остальные не так… Нет того аромата.

Шатерников покраснел и откашлялся.

– Антон Валентинович, я здесь всего только несколько дней, уезжаю на фронт…

– Да, наслышан, – хмуро кивнул отец. – Рана ваша, как я понимаю, еще и не зажила до конца. Куда вы торопитесь?

– Но нужно же… На фронте плохие дела…