Барышня Эльза

— «Случай Аддисона», который вы поставили нам сегодня, лежит еще там, в целомудренной неприкосновенности… Вскрытие завтра утром, в половине девятого.

Фридолин отрицательно покачал головой.

— Ах так. Значит, pleuratumor! Гистологическим исследованием точно установлена саркома. По этому поводу, я полагаю, вам нечего рвать на себе волосы…

Фридолин опять покачал головой:

— Я к тебе не по служебному делу, не официально…

— Ну, тем лучше, — сказал Адлер, — а я уж думал, что тебя привела сюда в этот сонный час нечистая совесть врача.

— Да, ты прав, тут, пожалуй, замешана нечистая совесть… или, скажем, совесть вообще…

— Ого!

— Короче говоря, — Фридолин перешел в тон деланно-сухого безразличия, — я хочу навести справку об одной особе, скончавшейся сегодня вечером во второй клинике от отравления морфием и теперь, по всей вероятности, перенесенной к вам — о некой «баронессе Дубецкой»…

Скороговоркой он прибавил:

— Дело в том, что в этой мнимой баронессе Дубецкой я подозреваю одну женщину, с которой был бегло знаком много лет тому назад. Мне весьма интересно проверить мое предположение.

— Suicidium? — спросил Адлер.

Фридолин наклонил голову и тотчас же, как бы желая придать их разговору частный характер, перевел с латинского:

— Да, самоубийство…

Адлер, с комическим пафосом указывая на Фридолина, произнес:

— Несчастная любовь к вашей милости?

Фридолина покоробило:

— Самоубийство этой мнимой «баронессы Дубецкой» не имеет ни малейшего отношения к моей личности.

— Прости, пожалуйста, прости, я не хочу вторгаться… Впрочем, мы сейчас же убедимся. Насколько я знаю, судебно-медицинское вскрытие пока что еще не состоялось. Итак, попробую…

— Судебное следствие? — поморщился Фридолин. — Этого еще не хватало! Кто знает, было ли вообще ее самоубийство добровольным?..

Снова ему припомнились двое господ, так внезапно исчезнувших из отеля после того, как узнали о покушении на самоубийство. Это дело может еще развернуться в громкий уголовный процесс, и не исключена возможность, что Фридолина вызовут свидетелем. Больше того: его гражданский долг — явиться самому к следователю и рассказать все, что знает.

Он прошел вслед за доктором Адлером наискось, по коридору, к полуоткрытым напротив дверям. Голое высокое помещение тускло освещалось двумя слегка прикрученными рожками одной висячей лампы. Из двенадцати или четырнадцати столов только немногие были заняты. Одни трупы лежали обнаженные, другие прикрытые холстом. Фридолин подошел к первому от дверей столу и осторожно приподнял холст над головой трупа. Доктор Адлер услужливо посветил ему тусклым лучиком карманного электрического фонарика. Фридолин увидел желтое, седобородое мужское лицо и прикрыл его тотчас холстом. На следующем — лежало обнаженное исхудалое тело юноши.

Задержавшись возле третьего стола, доктор Адлер заметил:

— Старуха лет шестидесяти — значит, конечно, не она.

Но Фридолин, словно по внезапному наитию, прошел в дальний угол покойницкой, где бледным пятном мерцало женское тело. Голова свесилась набок, и длинные темные космы тяжелых волос почти касались пола.

Фридолин машинально протянул руку, чтоб поправить ей голову, но отдернул ее с робостью, необычной и странной для врача. Подошел доктор Адлер и, обведя жестом помещение, заметил:

— По методу исключения — эта…

Он осветил своим электрическим фонариком женскую голову, которую Фридолин, преодолев колебание, держал, чуть приподняв обеими руками.

Взору его открылось белое как мел лицо, с полуопущенными веками. Нижняя челюсть дрябло свисала, узкая, немного вывернутая верхняя губа обнажала полоску синеватой десны и белый ряд зубов. Была ли эта женщина когда-нибудь в прошлом, может еще вчера, прекрасной, — этого Фридолин решить не мог: перед ним было ничего не говорящее, пустое лицо — лицо трупа. Ей можно было дать восемнадцать лет и, с тем же правом, тридцать восемь.

— Она? — спросил доктор Адлер.

Фридолин нагнулся к лицу покойной, внимательно всматриваясь в него.

Если даже это ее лицо, ее глаза, те самые, что вчера глядели на него с таким горячим избытком жизни, — все равно: теперь он в этом не разберется и, в сущности, даже не хочет этого знать!

Бережно положил он голову обратно на мраморную доску и скользнул взглядом по линиям мертвого тела, вслед за блуждающим лучом электрического фонарика.

Ее ли это тело? Чудесное, цветущее, еще вчера столь мучительно желанное? Он увидел желтоватую, в морщинках, шею, две маленькие, но уже дрябло повисшие девические груди, между которыми, словно распад тканей уже совершился, с грозной отчетливостью проступали под восковым покровом кожи ребра грудной клетки; он увидел округление смугло-матового живота; он видел, как у темного и таинственного, ставшего ныне бессмысленным, затененного треугольника равнодушно раздвигаются стройные ноги; он увидел слегка вывернутые коленные чашечки, увидел острые грани голени и стройные ступни с немного искривленными пятками.