Басад

Долгое время я не решался приступить к описанию Редактора и наших взаимоотношений. С одной стороны, надо, чтобы вышло едко и иронично, с другой, – чтобы Редактор, полюбовавшись на эти художества, не послал меня вместе с новым романом куда подальше. А с третьей, я уже рассовал по тексту отсылки к этому фрагменту, так что отступать некуда. Придется как-то выкручиваться.

Итак, прочитав мой первый роман, Господин Редактор прежде всего заявил, что это не роман. А повесть. “Потому что роман – это эпическое произведение, где много сюжетных линий. А у тебя линия одна, и поэтому – повесть, а будь объем поменьше, и вовсе был бы рассказ”. Отстаивать “эпичность” я как-то не решился, зато попробовал возразить, что, следуя его логике, романов, написанных от первого лица, вообще существовать не может.

Это не произвело на Господина Редактора особого впечатления, он снисходительно глянул на меня, как мэтр на дилетанта, и продолжил: “Рассуждения на отвлеченные темы надо сократить, а лучше совсем убрать”. И припечатал: “Потому что они не содержат никакого смысла”. Затем немного смягчился и прибавил, что они в принципе могли бы быть интересны, но там – в “неромане” – просто ни к селу ни к городу.

В довершение разгрома меня как несостоятельного автора, Господин Редактор присовокупил, что наличие эпиграфов у глав… Я там кропотливо подбирал к каждой из двадцати с чем-то глав по эпиграфу. Порой месяцами. Так вот, наличие эпиграфов низводит текст до уровня школьного сочинения, заключил он. Потом спохватился и добавил, что, собственно, и то, как текст разбит на главы оставляет желать лучшего, и мои главы фактически не главы, а невесть что.

“Неглавы” в “неромане”… само собой сложилось у меня в голове, эхом заметалось и притихло, затаилось.

Пока я переваривал услышанное, начался разнос мировоззрения главного героя и его морального облика. “Он какой-то… не от мира сего, – поставил диагноз Господин Редактор. – Посторонний человек. Камю”. Остальным персонажам тоже досталось на орехи. Тех, кого я замышлял интересными, казались ему банальными и инфантильными, а те, чье поведение высмеивалось как неадекватное, ему импонировали. Тогда я еще не подозревал, что текст можно трактовать не просто по-разному, но и с точностью до наоборот, и искренне недоумевал, как Редактор ухитрился увидеть все в таком ракурсе.

Дальше последовали ожидаемые упреки в использовании ненормативной лексики и частом упоминании наркотиков – то есть в нарушении сразу двух табу русской литературы. Я без особой надежды заметил, что никто, собственно, и не претендует на эталон добродетели, а касательно трезвого образа жизни – в русской прозе за редкими исключениями каждые десять, если не пять, страниц либо бухают, либо похмеляются.

Словом, не нравилось этому кренделю абсолютно все. Так продолжалось довольно долго, и не то чтоб я был категорически не согласен, или думал, что тотальное охаивание доставляет Господину Редактору удовольствие, но в совокупности это переходило некую критическую массу.

Обрушив шквал язвительных замечаний, Господин Редактор огорошил меня заявлением, что автомобиль Челленджер (есть там такой сквозной образ) не может быть того года выпуска, который указан в рукописи. Так как (и он это проверил) в то время производство этой модели было приостановлено. “У-у… въедливый” – подумал я и тут же перепугался, вспомнив, что эта дата с чем-то связана, а то – перекликается еще с чем-то… и какая жуткая карусель изменений завертится, если и вправду окажется… Впрочем, суть не в этой конкретной дате. Признаюсь, сперва я панически шарахался любой мельчайшей правки или комментария. Однако вернемся к Редактору. Такое внимание к деталям приятно удивляло, особенно если учесть, что с текстом страниц в четыреста он ознакомился всего за два вечера.

Ах, да… я так и не пояснил, почему прозвал его Господином Редактором. Поначалу он держался с подчеркнутой степенностью и даже с несколько напускным высокомерием. Стремление к точности в деталях и разносторонность критики – впечатляли, а заносчивость – совсем нет. Такая манера держаться вызывала улыбку. В силу долгого проживания в Израиле я даже склонен над ней подтрунивать. Тут принято вести себя раскованно и неформально, что, на мой вкус, подчас переходит в чрезмерное – и потому назойливое – панибратство. К людям, безотносительно к разнице в общественном положении или в возрасте обращаются запросто – на “ты” и по имени. Отчеств нет. А во множественном числе человека могут назвать, разве что если у него раздвоение личности.