Басаргин правеж

— Ну, а ты, друже, ничуть не изменился, — последним подьячий обнял Софония, такого же смуглого, худощавого и темноглазого, с острой, на немецкий манер, бородкой и узкими тонкими усами, как было и в день их первой встречи.

— Спасибо тебе, друже, выручил! — вернувшись к столу, поднял кубок Илья Булданин. — Обрыдла мне уже эта маета деревенская. Гречка да просо, оброк да барщина, за угодьями досмотри, ловы проверь, десятину сочти… Тьфу, тоска смертная! Уж не ведаю, чего батюшка так домой из похода стремился? Мне сия морока на уделе на три года поперек горла, ровно кость рыбья, встала. Твое здоровье, Басарга!

— А ты, вижу, столь высоко ныне вознесся, что уже с царскими гонцами письма свои рассылаешь? — уважительно спросил Тимофей, тоже возвращаясь к столу. — Как вестник твой через город наш проскакал, так все старосты и бояре мне аж в пояс кланяться начали.

— Я? — удивился Басарга. — Да я сам в Москву токмо три часа назад на почтовых влетел!

— Вестимо, мудрый человек, тебя позвавший, помыслил и о том, чтобы ты в одиночестве не скучал, — резонно ответил Софоний, безуспешно пытаясь закрутить левый кончик коротко остриженных усов. — А чего это вы поодиночке пьете, побратимы? Коли встретились, братчину надобно наполнять!

— Братчину, братчину! — обрадовался Илья. — Эх, давненько я чашу нашу за рукояти не держал!

— Да, давно мы чашу нашу побратимскую по кругу не пускали! — согласился Басарга. — Эй, Тришка-Платошка! Глянь, как там с пивом в погребе моем? Коли не хватит, так на торг бежать надобно. Тришка! — Боярин чуть выждал, дожидаясь ответа, спросил: — Други, вы холопа моего не видели?

— Полагаю, спит где-нибудь за печкой, — пожал плечами Софоний. — Вы ведь, как понимаю, на почтовых неслись, двое суток без сна и отдыха? Немудрено, что его сморило, едва в теплый дом попал да каши навернул. Скажи лучше, пока холопы с лошадьми на дворе заняты, что за нужда такая нас всех из домов внезапно выдернула?

— Нужда такая, други, — расстегнув ремень, Басарга повесил подбитый горностаем зипун на крюк у двери, поправил короткий стеганый поддоспешник, снова опоясался. — Нужда такая, что завтра нам на перекладных в Суздаль скакать надлежит. О первых днях пострига великой княгини Соломонии государь желает знать все в подробностях. Как себя вела, не случилась ли тяжелой, и коли случилась, то кем от бремени разрешилась и что с ребенком сталось?

— Во-от, проклятье!!! — поморщился, будто от боли, боярин Зорин, спешно налил себе полный кубок вина и сразу весь осушил крупными глотками.

— Что такое, друже? Зуб прихватило? — забеспокоился боярин Заболоцкий.

— Уж лучше бы зуб! — Софоний налил себе еще. — А вдруг у нее сын родился? Тогда, выходит, у Руси более законный, нежели нышешний, царь имеется. Таковые тайны относятся к числу тех, каковые знать зело опасно. Ибо правители любят избавляться от секретов вместе с головами, в коих они осели.

— Это уже не тайна. — Басарга тоже присел к столу, выпил, придвинул к себе блюдо с жареными пескарями, начал жадно есть. — Юродивый к Иоанну приходил, Никола Псковский. Он государя и предупредил.

— Все едино, братья, советую сегодня же всем кольчуги под одежду надеть и не снимать ни днем ни ночью, — сказал боярин Зорин. — И саблю всегда под рукою держать да о засапожнике позаботиться.

— Эк ты загнул, друже, — рассмеялся Илья. — А коли краля какая ко мне под одеяло заберется? А я в железе!

— Мыслю я, коли и заберется, так с ножом али кистенем. Так что железо токмо на пользу будет.

— Тьфу, тьфу, типун тебе на язык! — замахал на него руками малорослый боярин. — Скажешь тоже… А ты как мыслишь, Басарга? Надобно нам в таком страхе жить али можно и налегке путешествовать?

Но боярин Леонтьев ничего не ответил. Немного перекусив и разомлев в тепле, он уже крепко спал, уронив голову на сложенные перед блюдом с пескарями руки.

— Эй, ты чего? — возмутился боярин Илья. — А братчина?!

— Оставь его, друже, — остановил протянутую было Булданиным руку Тимофей Заболоцкий. — Пусть хоть немного отдохнет. Завтра ведь, как я понял, всем нам снова в седло?

* * *

Сверкающий чистой белизной суздальский Покровский монастырь почти не различался на фоне искрящихся под ослепительным солнцем снегов. Светло-зеленые кровли угловых башен, храмов и прочих монастырских построек терялись на фоне яркого неба, и печальный звон созывающих прихожан к вечерне колоколов доносился, казалось, прямо из пустоты. Лишь когда до стен обители оставалось всего лишь полверсты, среди ровной белизны внезапно возник образ Иисуса, взирающего на гостей со стены надвратной церкви, а вслед за тем соткался из ничего и сам храм, и трехсаженные стены по сторонам, и высокие здания с крохотными высокими окнами в окружении овальных кокошников.