Где находится Этна, заинтересовалась японская сторона. Померещенский объяснил, что в Сицилии, сперва испугались японцы, но потом поняли, что Сицилия все же часть Италии, и они заинтересовались, нельзя ли через это подземное сообщение наладить доставку уже не реликтовой, а модной итальянской обуви в Японию, японцы же взамен могли бы протянуть в Италию свою фотопленку, она бы не засвечивалась в темноте, так что ее можно было бы свертывать и упаковывать уже в Италии, это взаимовыгодное предложение. Померещенский обещал подумать об этом, выяснить, не будет ли это подземное сообщение горячей линией, слишком горячей для фотопленки, но он обязательно проверит все это во время своего грядущего паломничества на Этну. Японцы в знак вежливости сообщили Померещенскому об ожидающем его сюрпризе: скоро он получит груз из Японии, эту будут его фотографии, сделанные разными японцами в разное время в разных точках планеты, когда они внезапно натыкались на великого человека. К сожалению, груз столь велик, что не мог быть отправлен воздухом, вот и придется ждать, пока он будет доставлен сушей через Сибирь, и если груз запоздает, то лишь по вине поклонников великого человека, которые рассматривают его как передвижную выставку. Померещенский очень обрадовался и сообщил японцам, что он как раз торопится к художникам по поводу обсуждения его облика. В центральном доме живописцев, куда он успел как раз к обсуждению вопроса, согласится ли он дать добро на изображение его неуловимого облика на новых денежных купюрах, его поначалу не узнали, чему несказанно обрадовались. Ведь именно эта неуловимость его облика, лица необщее выражение, схваченное удачно коллективом богомазов нового поколения, сделает практически невозможной подделку казначейских билетов. В то же время широкие массы, не очень довольные предстоящей денежной реформой, смягчатся, увидев на новых деньгах любимое лицо. Чтобы не ломать голову, кем еще украшать твердую, наконец, валюту, решили остановиться только на Померещенском: на мелких купюрах — лицо, на более крупных — лицо, но уже в шапке, на червонце — поясной портрет, а на сотне уже в полный рост и в башмаках. Правда, кто-то из развязных молодых авангардистов предложил воспользоваться единственно башмаками, чтобы купюры были соответственно достоинством в один, два, три и более башмака, тогда и народ путаться не будет, и обсчитывать будет труднее, а сам символ башмака будет закреплять идею успешного бега денег от инфляции. Наконец, в клубе Соборной лиги литераторов Померещенский посетил экстренное заседание цвета литературы. Заявление сделал поэт Гурьбов:
— Мы все теперь не просто литераторы, мы теперь сами себе литературные агенты. Теперь сложилась такая литературная практика, иной писатель хотел бы выехать за рубеж, но не может. Иного писателя и в условиях свободы многие хотели бы попросту выслать за рубеж, но уже не могут. В результате страдают и бывшие братские литературы, и вообще мировая литература: нет привычной затечки мозгов. В результате мировое сообщество способно пойти на крайние меры: будет выкрадывать наших ведущих писателей…
Тут все повернулись, конечно, в сторону Померещенского. Гурьбов тоже с грустью посмотрел в его сторону, но продолжил:
— Да, судари мои, будут выкрадывать, и не только ведущих, — Гурьбов приосанился и посмотрел куда-то поверх голов ведущих писателей, — чтобы влить свежую кровь в застойный очаг так называемой свободной литературы открытых западных обществ. Надо сказать, что в навязанных нам условиях мы бессильны, посмотрите, в бывшем нашем кабаке на каждого официанта по два охранника, а мы не можем себе позволить и половины того. Выход один: максимум внимания друг к другу. Что греха таить, раньше за каждым из нас присматривали компетентные органы, а теперь мы полностью предоставлены сами себе. Повторяю: мы сами себе и литературные агенты, и литературные органы…
В зале зашумели, некоторые нестройно захлопали. Гурьбов поднял руку и торжественно завершил, не опуская руки:
— В сложившейся обстановке мы должны брать пример с народа, с тех, кто не выходит из-под земли, тех, кто не хочет подниматься в воздух. Мы должны оказать давление на правительство категорическим образом: перестать писать! Или нас возьмут под защиту, поддержат, или пусть подыхают, извините за прямоту, от духовной жажды!
Прозвучали бурные аплодисменты.
— Отныне каждый наш шаг должен стать демонстрацией протеста. Мы должны появляться на улице в количестве не менее трех писателей, исключая жен. Это будет одновременно самозащитой от внешних врагов и вызовом нашим врагам внутренним! И учтите, народ нас поддержит, ибо в условиях забастовок и голодовок у него останется единственная возможность: читать! И еще раз — читать!
Гурьбов опустил руку. Все опять посмотрели в сторону Померещенского, ожидая, что он несомненно возьмет слово, и Гурьбов последовал за ожиданием всего зала, призвал: «Надеюсь, товарищ Померещенский, вы не пройдете мимо трибуны, не сказав своего веского слова, как нам выживать в условиях постсовременности?»