Башмаки на флагах. Том 1. Бригитт

— Дочь графа мной пренебрегает и не желает меня к себе допускать; смешно говорить, но иной раз мне приходилось брать собственную жену силой. В дни, благоприятные для зачатия, мне было не до церемоний. А когда жена не допускала меня до себя, госпожа Ланге ждала меня.

— Так и не корите себя за то, — спокойно сказал поп. — Холопы, бюргеры, мужики и даже женщины иной раз и забывают свои обязанности перед Богом и людьми, так рыцарство для того и надобно, чтобы принудить их к должному. Пусть даже и силой. А жена пусть сама себя корит за свою холодность.

Святой отец отпил из тяжёлого серебряного кубка медовой воды, рука его старческая при этом не была тверда.

— Но зато теперь вы рады, ваша жена обременена.

— Свершилось, на Господа и деву Марию уповаю, что всё разрешится к благополучию моему. Только вот не об этом всём сейчас думы мои.

— Знаю, знаю, — сказал епископ, — но всё это негодное дело с вашим назначением на должность и со свадьбой я предвидел. Знаете, как говорили пращуры наши: «Предупреждён значит вооружён». Вот и я подготовился. За позор с отказом от должности мы с совета спросим, а вот свадьбе быть.

— Нет-нет, — сразу сказал Волков, — с подлыми Фейлингами знаться более не желаю. Оскорбления этого им не прощу.

— Негодование ваше обосновано, но выводы ваши поспешны, не с Фейлингами будет свадьба.

— Не с Фейлингами? А с кем же?

— К завтраку будут ко мне гости, бургомистр и ещё один человек. Зовут его Кёршнер, — поп смотрел на Волкова и улыбался. — Что, вам не по душе его имя?

Волков ничего не ответил. А святой отец продолжал:

— Да, вы правы, он из мужиков, из скорняков и кожевенников. Его папаша поначалу вонял мочой так, что рядом нельзя было стоять, хоть из храма его гони. Но он уже тогда… а было это, кажется, — старик на секунду задумался, — кажется, лет тридцать назад, он был очень богат. Однажды приносит ко мне мешок, сам разодет в парчу и бархат. Облился благовониями так, что не знаю даже, что хуже, моча или тот его запах, и говорит: отец мой, примите в дар. Я уже и обрадовался. Думаю, в мешке талеров двести, не меньше, как раз мне крышу на соборе после бури перекрыть. Беру, а мешок-то тяжёл, открываю, а там одно золото: гульдены, кроны, флорины папские. Поблагодарил его, конечно.

— И сын его стал ещё богаче? — догадался Волков.

— Десятикратно. Его отец, разбогатевший на поставках кожи для войны, ещё и красильни открыл. К вони скорняцкой привык, так и вонь от красилен не страшна. А у нас вся ткань в графстве красилась мужичьём только в коричневый цвет, а у него были и красные, и зелёные краски, и горчичные, вот тут он уже и озолотился. Умные люди говорят, что у него пятьдесят тысяч десятин земли и мужиков полторы тысячи в крепости, может, и побольше, чем у графа, и всякое другое имущество в большом множестве и что стоит оно сто пятьдесят тысяч гульденов. А нотариусы говорят, что и все двести.

— И мочой он уже не воняет? — произнёс Волков заинтересованно.

— Никто этого уже не заметит, даже если это и так. Но он так и не смог стать своим в городе. Местные нобили его к себе всё еще не принимают.

— А будет ли у такого богача партия для моей племянницы?

— Будет, будет, — заверял старый поп и продолжал: — Когда герцог к нам приезжал, так он подносил ему золотую чашу и золотой поднос. Но герцог его до руки допустить побрезговал. Кёршнер на городской смотр выставлял сорок всадников в отличной броне и сорок аркебузиров, он платит большие подати в казну города, но едва смог избраться в совет. Он многое отдаст, чтобы сесть за один стол со мной и с вами, кавалер. Я говорил ему о том, что ему неплохо бы было породниться с таким славным человеком, как вы, кавалер, и он соглашался с такой мыслью. Соглашался не раздумывая и с радостью. Он и его семья были на пиру в вашу честь, но сидели совсем не на почётных местах. Думаю, что и вам не следует брезговать таким возможным родственником.

— А я и не собирался, — только и отвечал кавалер.

Утром едва рассвело, а за столом уже собрались епископ, Волков, бургомистр и этот самый господин Кёршнер. Он пришёл последний. В столовую он вошёл в шубе и огромном берете неимоверно красного цвета, такого же цвета, как и перчатки. А шуба на нём была сплошь из чёрных соболей. В прихожей он не отдал её лакею, а так и шёл в ней до столовой, а лакей бежал за ним следом. И только тут, в столовой, он с шубой расстался. Как и с беретом, как и с перчатками.

«Соболя, конечно. Ну слава Богу, что хоть не горностаи, как у коронованных особ».

Был господин Кёршнер весьма полнокровен, обширен и богат чревом. Он улыбался и кланялся, что-то мямлил вежливое, извинялся за опоздание. Волков не стал его дослушивать, а сделал к нему шаг и протянул руку:

— Кавалер Фолькоф.

Толстяк схватил его руку и стал кланяться, да так низко, что Волкову показалось, что он собирается его руку целовать.

— Большая честь, — высоким голосом говорил владелец пятидесяти тысяч десятин земли и прочего имущества. — Наслышан о ваших подвигах, кавалер, наслышан. И очень, так сказать, рад, спасибо святому отцу, что приглашён сюда для такого дела.