Башни из камня

Героем без страха и упрека не был уже даже Мохаммед, который помогал своему брату-близнецу Идрису вести дела в Москве. Собственно бизнесом занимался Идрис, а Мохаммед только ездил в Россию, чтобы выбивать из несолидных плательщиков своевременный возврат долгов и оплат. Методы убеждения, применяемые Мохаммедом, оказались настолько эффективными, что чеченец прославился на весь Кавказ, и ему не раз приходилось отправляться в Дагестан, Ингушетию или даже Азербайджан не только собирать долги, но и разрешать споры между контрабандистами, браконьерами и деловыми людьми. «Когда дело доходит до конфликтов, всегда обращаются к нам, чеченцам, — рассказывал он. — Просто мы беспристрастные».

Долинский тонул в черном дыме охваченной пламенем нефтяной вышки, в которую попала бомба. Ветер играл смолистым облаком, то прижимая его к земле, укрывая село и холмы вокруг, то внезапно вздымая вверх.

На залитом солнцем октябрьском небе самолеты рисовали белые геометрические фигуры, тут же тающие в голубизне. Над горбатыми вершинами холмов самолеты резко сбрасывали высоту, устремляясь вниз с таким ожесточением, как будто сами хотели разбиться в неприятельских окопах. В последнюю секунду взмывали вверх, сбрасывая бомбы. Повисшие неподвижно над склонами, черные вертолеты ежеминутно выстреливали ракетным жалом.

Чеченские окопы в двух — трех километрах отсюда молчали, оглушенные шквалом огня. Мы наблюдали за этим грозным зрелищем с холма на противоположной стороне долины.

Село пустело. Во дворах люди грузили пожитки на грузовики. Перегруженные машины, тяжко взвывая, выстраивались на дороге в похоронную процессию. Жители села не верили уже, что партизаны удержат окопы. А если россияне займут взгорье, то не завтра, так через неделю, другую, сойдут вниз преследовать партизан, обыскивать подвалы.

Деревенские дворы пустели с каждым часом. Тишину прерывал только стук болтающихся на ветру незапертых ставней. Стрельба на взгорье становилась все громче и как будто ближе.

В молчании возвращались мы в город, погрузившись каждый в свои мысли. Разговор не клеился.

Мое путешествие подходило к концу. Мансур сам торопил мой отъезд.

— Ты здесь уже слишком долго, — повторял он. — Слишком много людей о тебе знает, слишком много о тебе ходит разговоров.

Мы возвращались: я домой, а Мансур, Омар и Муса — в окопы над Тереком.

Так решил Мансур, а я не протестовал, и меня даже не покоробило то, что он опять отобрал у меня право выбора. Так было проще.

— Уезжаю, — твердил я сам себе, — но вернусь, как только захочу. Иногда мне казалось, что я один из них, что из зрителя я становлюсь

участником драмы. Узнаю обо всем из первых рук, от главных героев, разговариваю с ними, везде могу побывать, все увидеть своими глазами.

Я был свидетелем представления, которое разыгрывалось рядом со мной, так близко, что я с легкостью мог принять в нем участие или отказаться от этого, сохраняя контроль над происходящим. Его реализм и близость создавали дополнительную иллюзию того, что, неоднократно перевоплощаясь из зрителя в действующее лицо, я мог бы повлиять на дальнейший ход событий, изменить их бег.

Эта близость дурманила как пары гашиша, искажала реальный образ, порождала убежденность, что ты являешься свидетелем-участником чего-то действительно самого важного на свете. А это создавало ощущение собственной исключительности. В голове не укладывалось, что кроме нас и спектакля, который мы наблюдаем, что-то еще могло существовать, привлекать, быть достойным внимания. Поэтому таким трудным бывает возвращение к реальности, осознание того, что драмы и необычные события, которым мы были свидетелями, на самом деле не заслуживают даже упоминания вскользь, что они никого особо не интересуют. Как и мы.

Возвращение в реальность было и болезненным напоминанием о том, что приблизившись к последней, невидимой, но ясно ощутимой границе, я все-таки не переступил ее, не увидел сам, не убедился, как там, по ту сторону. Не проверил, насколько выслушанные рассказы и набросанные мной записи соответствуют правде. Или хотя бы, стоят ли они того, чтобы их проверять.

Мансур, Омар и Муса отвезли меня в небольшую деревушку на самой границе с Ингушетией. Здесь мы расставались. В деревне ждал Ислам с новой машиной и водителем, который должен был перевезти меня в Ингушетию. Мои проводники и охранники возвращались на свой безнадежный пост у реки.

Мансур крепко пожал мне руку.

— Ты уже сегодня будешь спать в своей постели, — недоверчиво покачал головой Муса.

Прощаясь, Омар не подал мне руки. Как будто это рукопожатие означало бы окончательное прощание со всем, что было его прошлой жизнью. Потом вдруг как будто что-то припомнил и стал лихорадочно шарить по карманам куртки.

— Это твоему сыну. Скажи, от чеченца.

В открытой, испачканной землей ладони лежали металлические щипчики для ногтей с розовым пластиковым зажимом. Память о прошлом его воплощении и, может быть, последний привет утерянному миру.

Весна