Башня

Он, как всегда, поступил продуманно и аккуратно. Отложил деньги на бензин и засунул их за обложку паспорта, подальше, чтобы сразу про них забыть. Затем зашел в киоск «Цветы» и приценился. Гвоздики, по его мнению, смотрелись неплохо, да и стоили подходяще. «Три – мало, – решил он. – Букетик получится слишком жидким. Надо пять».

У него оставалось на три букета и еще немного. Кстин купил первый букет, такую же сумму положил в нагрудный карман своей знаменитой кожаной куртки, а остальное спрятал в карман джинсов – на непредвиденные расходы.

Он считал, что ему повезло: психиатр из ФСБ был чем-то занят в среду утром, поэтому Кстин, не раздумывая, покатил к Башне. Наверное, Останкинская должна была на него обидеться, но теперь, кроме Марининой, другой Башни для него не существовало.

В среду ему удалось встретить ее, подарить цветы и совсем немного поговорить, но Кстин считал, что и этого достаточно. Вполне достаточно, а остальное можно додумать, разве не для этого существует фантазия?

В четверг и пятницу он снова сидел напротив лысеющего молодого человека в белом халате и отвечал на его вопросы. Они забрались уже довольно далеко – в детство Кстина. Потом молодой человек выложил перед ним толстый потрепанный альбом и стал вроде бы наугад открывать страницы, показывая какие-то чернильные пятна и спрашивая, что это ему напоминает.

Наверное, его ответы сильно удивили молодого человека. Кстин, как и требовалось, отвечал не задумываясь, точнее, он думал все время, но о другом. О другой.

– Это? Это похоже на машину со спущенным колесом. А рядом стоит водитель… – «самый милый водитель в мире», – добавил он про себя.

Психиатр поднял брови и уставился на картинку.

– Да? Возможно, старина Роршах имел в виду именно это… – молодой человек объяснил Кстину, что Роршах – составитель первого такого альбома. – Ну хорошо, а это?

– Это? – Кстин улыбался. – Это букет гвоздик… Пять алых гвоздик…

– Вот как? – психиатр что-то записал в свою тетрадку. Не было нужды прикрывать запись левой рукой: почерк у него был такой, что древние египтяне со своими иероглифами краснели от смущения и отступали в тень веков. – Ну хорошо… – он порылся в альбоме и открыл еще одну страницу. – Ладно, а вот это что?

– Это? – Кстин нахмурился.

То, что он увидел, ему сильно не понравилось. Два пятна: одно – большое, вытянутое, вертикальное, а другое – тоже вытянутое, но маленькое и горизонтальное, где-то у самой верхушки большого.

Он молчал.

– Ну, скажите первое, что приходит в голову. Не задумывайтесь! – настаивал молодой человек.

Кстин колебался. Он не знал, стоит ли говорить врачу о том, что он видел.

Картинка резко отличалась от других, казалось, страница, на которой она была нарисована, насквозь пропитана тревогой и ощущением скорой и неотвратимой беды. И тогда Кстин соврал, хотя никогда не умел это делать. Совсем не умел.

Он знал, что родителям незачем было заглядывать в его дневник, чтобы понять, какие оценки принес их мальчик.

«У тебя на лбу все написано, – частенько повторял отец. – Но… Это правильно. Это хорошо. Ложь не та штука, на которую стоит тратить время. Как говорится, шила в мешке не утаишь… И потом… Нужно быть полным идиотом, чтобы таскать в мешке шило, дожидаясь, когда рано или поздно оно вопьется в твою задницу…»

Он не умел врать и очень не любил это делать. Но тогда почему-то соврал – неуклюже и некрасиво. Он и сам не знал, зачем это сделал.

– Это… Знаете… Африка… Да, наверное, Африка… Саванна, и на краю стоит высокий эвкалипт… То есть, я хотел сказать баобаб… И… Облачко. Одно маленькое белое облачко рядом с верхушкой.

Он знал, что отличить правду от лжи очень легко: ложь редко бывает связной и почти всегда – многословной. Она словно какое-то неустойчивое строение, требующее множества подпорок, чтобы не упасть. Не обрушиться.

Видимо, психиатр тоже это понял. Он нахмурился.

– Да? Баобаб в саванне? А если задуматься?

Кстин покраснел.

– Вы же сами сказали – не задумываться.

– Хорошо, – психиатр очень быстро согласился. Психиатры вообще самые благодарные слушатели, они никогда не перебивают и соглашаются со всем, что ни скажешь.

И все-таки Кстину было стыдно.

Сейчас, подъезжая к Москве и ощущая тихую ноющую боль в мышцах шеи – оттого, что ему постоянно приходилось сопротивляться набегающему потоку воздуха, – Кстин вспомнил этот короткий эпизод.

И это потрясло его. Оказывается, он все знал заранее. Нет, хотя, наверное, знал – это не то слово. Он чувствовал, что все так и будет.

Чернильные пятна Роршаха совсем не выглядели бесформенными, он видел даже то, чего на странице не было – большой широкий проспект, перегороженный машинами, возбужденная, испуганная и по большей части праздная толпа, собравшаяся перед оцеплением, и – Башня.

Башня, слегка наклонившаяся набок, и где-то там, высоко, чуть слева от нее, завис вертолет, рассекая сгустившийся от напряжения воздух блестящими лопастями.