Башня

Нат стоял в дверях трейлера и смотрел вверх. Пока ничего. Ожидание хуже всего — кто это сказал? Но это правда, хотя раньше Нат так не считал.

Человеку приходит в голову идея, он ее реализует и потом должен ждать и надеяться, потому что не остается ничего другого.

— Получится, — сказала Патти и улыбнулась. — Должно получиться.

Глава 17

18.24–18.41

От выбитых окон в банкетном зале стало немного прохладнее, хотя приток дыма из решетки кондиционера, как некоторые с беспокойством заметили, тоже усилился.

— Простейшая взаимозависимость, — снова и снова объяснял Бен Колдуэлл. — Пока это было более-менее замкнутое пространство, приток воздуха с дымом был ограничен. Теперь, когда окна выбиты и работают как вытяжка… — Он развел руками и пожал плечами.

Генри Тиммс, президент телевизионной компании, заявил:

— Значит, нам не следовало выбивать стекла. — Голос его звучал самоуверенно, решительно и критически. — Шанс, что им удастся доставить сюда линь, был слишком мал.

Колдуэлл только заметил на это:

— Задним умом все умны. — И отвернулся.

Он был архитектором, автором многих проектов. Ему было отвратительно само слово «компромисс», но в то же время он понимал, что без компромиссов было бы просто невозможно что-либо делать. Приходилось выбирать между надеждой, что удастся попасть в окно гарпуном с крыши Торгового центра, и уверенностью, что в помещение станет поступать больше дыма. Решение этого вопроса Колдуэлл с радостью предоставил остальным. Ему это было совершенно безразлично.

Он полагал, что большинство людей в зале все еще надеется на спасение. Он — нет. Он привык смотреть неопровержимым фактам в лицо. Стараться не принимать их в расчет — глупо. Насколько будет повреждено здание, он не мог даже представить, но еще задолго до того, как оно окончательно погибнет, все в этом зале уже будут мертвы. С этим он давно смирился. И его ничто не волновало, потому что большая часть его личности уже была мертва.

Башня была его детищем, его видением, его волшебным сном. И теперь она погибала.

На чьи плечи ложится главная вина, у него не было сомнений. Но это его не слишком интересовало. Какая разница, чья рука выковала молот, изуродовавший Пьету? Да, общество, возможно, захочет отомстить, но великое творение уже ничем не вернуть.

В Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Чикаго, Питтсбурге и в дюжине других меньших городов он оставил по себе памятники, которые будут стоять еще долго после того, как его не станет. Но это здание было его шедевром, и теперь уже ничто не может его спасти. Озарения, расчеты, компромиссы, работа, любовь, кровь и пот творчества — все зря.

Когда утром этого дня он стоял в своем кабинете перед грудой извещений на изменения, валявшихся на столе, вызвав Ната, было ли у него тогда предчувствие беды? Трудно сказать: прозрения всегда подозрительны. Ну что ж. Беда не заставила себя ждать.

Тут к нему подошел сенатор Петерс, продолжавший как ни в чем не бывало улыбаться.

— Погрузились в мечты? — спросил он. — Есть идеи?

— Весьма сожалею, но что касается идей, ничем не могу помочь.

— Вы это говорите так, как будто извиняетесь за промах.

Улыбка Колдуэлла стала виноватой.

— За этот промах, боюсь, некому будет прощать.

— И я так думаю. — Сенатор помолчал. — Но, кажется, вас это не волнует.

— А вас?

— Знаете, я уже некоторое время пытаюсь найти ответ. Но не совсем в нем уверен. — Сенатор сокрушенно махнул рукой. — Я, разумеется, не хочу сказать, что не испытываю страха перед смертью. Нет, я имею в виду нечто совсем иное.

— Например? — Колдуэлл невольно заинтересовался. — Некую веру?

Сенатор улыбнулся.

— Не в обычном смысле слова. Я всегда был язычником. Нет… — Он покачал головой. — Это связано со всем моим жизненным опытом, и он научил меня, что некоторых вещей нельзя избежать, некоторые битвы нельзя выиграть, с некоторыми приговорами нужно смириться…

— Одним словом, — заметил Колдуэлл, — с политикой? С искусством возможного?

Сенатор кивнул.

— Нас формируют наши дела. — Он улыбнулся. — Берт не сможет избавиться от командирских привычек, даже если захочет. Он, как отставной пилот, который сам не свой, если за штурвалом сидит кто-то другой.

Чем дальше, тем интереснее.

— А Пол Норрис? — спросил Колдуэлл. — Гровер Фрэзи? Как вы объясните их поведение?

Сенатор улыбнулся.

— О Поле Норрисе я вам расскажу одну историю. Во время учебы в университете он занимал чудную квартиру в колледже Адамса. Из окон его спальни открывался вид прямо на колокольню католического костела. Однажды кому-то из нас пришла в голову идея, к которой присоединился и Пол. Мы поставили у него штатив, прикрепили к нему пневматическую винтовку, навели ее на колокольню и, когда в полночь колокол пробил двенадцать, нажали на спуск. Прозвучал тринадцатый удар.

Колдуэлл улыбался и кивал. В душе он вернулся на сорок лет назад в годы своей буйной молодости.

— И что дальше?