Башня на краю света

Шло время, и всякий раз, приходя в гости к родителям, она решала, что сегодня уж обязательно скажет, и ничего не получалось. Чаще всего она заставала там кого-нибудь из сестер или обеих вместе, и они, как обычно, болтали, не принимая ее в расчет, а она сидела и мучилась, ладони у нее потели от внутренней борьбы, и она все думала, что ведь это важнее, про ребенка-то, важнее, чем про лабораторию Карен, и всех этих врачей, и сестер, и кто из них что сказал или сделал, важнее, чем про педагогическое училище Виви, про все эти занятия и собрания, про преподавателей и сокурсников. Впервые в жизни она считала, что происходящее с ней важнее их дел и забот, а ей даже сказать не дают.

Невозможно было дождаться паузы, чтобы вступить в разговор. А если пауза и случалась, то такая коротенькая, что она просто не успевала ею воспользоваться, и кончалось всегда тем, что она влезала в автобус и ехала домой, а у себя в комнате садилась на кровать и воображала, что вот тут рядом стоит детская кроватка, надо примериться, достанет ли она рукой. А вон там, у стола, рядом с ее обычным местом, будет высокий стульчик. И она улыбалась кроватке, и стульчику, и маленькому теплому свертку у своей груди, нет, уж в следующий-то раз она обязательно все скажет, хотя они, конечно, не обрадуются этой новости. Но такой реакции она все же не могла себе представить.

Они сидели все впятером в гостиной, и разговор на этот раз как-то не клеился — похоже, сестрам, как ни странно, нечего было рассказать ни про лабораторию, ни про училище, и мать вдруг обратила внимание на нее. Поглядела на нее тем особо внимательным взглядом, который обычно предшествовал вопросу, здорова ли она, не болит ли у нее где-нибудь. И она невольно потупилась под этим взглядом, не сомневаясь, что такой вопрос сейчас последует.

— У тебя, по-моему, цвет лица какой-то нездоровый — ты нормально питаешься?

Она торопливо закивала, да, да, конечно, и мать сказала, что у нее кое-что для них приготовлено, пусть возьмут с собой, завтра разогреют, а у Виви рот чуть скривился в усмешечке.

Вон как ее разнесло, лучше всяких слов сказала эта усмешечка. В чем, в чем, а в еде-то она себе не отказывает.

Материнский пытливый взгляд снова обратился на нее.

— Но ты хорошо себя чувствуешь, ты ничего не скрываешь, Эвелин?

Материнский взгляд вцепился в нее и не отпускал, и тут уже все взгляды обратились на нее. Она оказалась в центре всеобщего неприязненного внимания. Все равно как прежде, когда все они собирались вокруг нее и дружно ее тиранили, потому что она не могла решить несчастные задачки и не понимала их объяснений.

— Я жду ребенка, — сказала она и сама услышала, как жалко прозвучали эти слова, лишившись вдруг той изумленно-радостной, таинственной интонации, с которой она произносила их шепотом наедине с собой.

Наступило молчание, и повеяло вдруг таким холодом, точно кто-то распахнул настежь все окна, впустив в комнату сквозняк.

— Я не могу в это поверить, — сказала, выдержав паузу, мать тем ледяным голосом, который для нее всегда был связан с немногими тяжкими прегрешениями ее детства, и она внутренне содрогнулась. — Не может этого быть. Это, конечно, неправда.

Но уж если это оказывалось правдой, пощады ждать не приходилось, карающая рука награждала виновную парой хлестких, жгучих оплеух, сопровождаемых пронзительным, чуть ли не истеричным: «Мои дети не должны лгать!.. Мои дети не должны воровать!.. Мои дети не должны…»

И вот теперь все они четверо уставились на нее чуть ли не с ужасом, а она тщетно цеплялась за мысль, что это ведь и радость тоже. Но радости уже не было.

— А вообще-то это похоже на правду, — послышался наконец голос Карен, — с ней как раз вполне могло такое случиться, очень на нее похоже…

— Помолчи, будь добра, — оборвала ее мать. — Эвелин, ведь это неправда, про ребенка, так ведь?

Совсем уже другим, чуть ли не умоляющим тоном.

И не дождавшись ответа:

— Эвелин!

Она кивнула, что, мол, чистая правда, и тогда весь их гнев и весь ужас обрушились на ее голову. О чем она думала, боже ты милостивый, о чем она только думала?! Ну надо же хоть немножко думать своей головой, ну хоть изредка. И что же это за негодяй такой бессовестный, с кем это она связалась, ведь не станет же она уверять, что нашелся такой мужчина, который хочет на ней жениться. И как вообще она себе представляет — на маму с папой рассчитывает: опять, значит, все сначала, пеленки да горшки, это в их-то возрасте, когда серебряная свадьба не за горами, — так что ли? Она, видно, думает, что ребенок — это очень просто, взял да и завел.

Тут все голоса перекрыл по-врачебному бесстрастный голос Карен:

— Надо просто сделать аборт, по-моему, это достаточно ясно.

Она вскинула голову.

— Нет, — сказала она, — не буду я делать аборт.

Но мать уже подхватила: