Башня на краю света

Психолог запнулся и замолчал, а ее мысли метались между учительской и домом: они ведь в первый раз оставили Джимми вечером засыпать одного. Она надеялась, что он все-таки уснул, а не лежит там один в темноте с открытыми глазами, и надеялась, что разговор не затянется очень уж надолго.

— Н-да… нелегко разобраться, что творится в душе такого вот ребенка. И вообще в чужой душе.

И снова эта виноватая улыбка.

— Мы, собственно, так мало знаем. При всех наших знаниях.

Муж беспокойно поерзал на стуле и положил ногу на ногу, он сидел в напряженной позе, и она поняла, что у него болит поясница, и подумала, что не мешало бы ему тоже обратиться к врачу с этой своей поясницей, но он ведь врачам не верил, считал, во всяком случае, что ему-то никакой врач не поможет, просто износилась у него спина, чего же вы хотите, человек работает на износ, тут уж лечись не лечись… А чуть мальчик на что-нибудь пожалуется — тут же мчался за врачом.

— Н-да… Но мы отвлеклись. Итак, мы говорили о том, что Джимми использует не слишком удачный способ самоутверждения, который отнюдь не ведет его к цели. Ведь что получается: когда Джимми дает волю агрессивным импульсам и применяет к кому-нибудь из товарищей насилие, другой ребенок реагирует, вполне естественно, отрицательно, и то, что со стороны Джимми является, скорее всего, лишь попыткой войти в контакт или же выразить свой протест против того, что он как бы не на равных со всеми, другим ребенком воспринимается просто-напросто как неспровоцированное нападение, как некая злостная выходка, и в результате Джимми оказывается в еще большей изоляции.

Муж даже вспотел от всех этих умных слов, которые до него не доходили. Она вдруг с мучительной ясностью увидела, как он выглядит в глазах этого человека: обливающийся потом, как-то боком сидящий на своем стуле, с пылающими ушами и простоватой физиономией. Она вспомнила, как однажды, когда они были в гостях у ее родни, она тоже вдруг увидела его как бы их глазами, он сидел такой беспомощный и растерянный и, прежде чем кинуться в очередную атаку, как-то смешно бодал головой воздух, и в ответ на все его выпады сестры и мужчины лишь тонко улыбались. Она уже жалела, что потащила его с собой, лучше б она, вернувшись домой, рассказала ему, как сумела, и никто не мешал бы ему крыть их всех на чем свет стоит, у себя-то дома он мог позволить себе высказаться. Муж, попадая в непривычную обстановку, сильно проигрывал, он выглядел глупее, чем был на самом деле, когда ему приходилось выслушивать слова, которых он не понимал, даже если с ним разговаривали так вот деликатно. От жалости к нему у нее перехватило горло. Ей захотелось поскорее домой, и она подумала, что дома она уговорит его прилечь, и принесет ему пиво с бутербродами, и ночью приласкает его.

— Поймите же, фру Ларсен… — (Ну разве правильно было со стороны этого психолога, что он все время обращался к ней одной.)—…что мы для вас — или в данном случае я для вас, — можно сказать, то же что врач для пациента. Ну представьте, например, что у Джимми заболело бы ухо…

Оба кивнули, потому что уши — это им было понятно, уж этого-то они хлебнули досыта.

— Дрянное жилье, — сказал муж, — сырость такая, что он у нас, наверное, весь насквозь сыростью пропитался, из-за этих его болячек у него, быть может, и с учебой не ладится, вот такое дело.

— Так вот, будь я, значит, вашим врачом, я назначил бы ему пенициллин и тепло и сказал бы вам, чтобы вы уложили его на несколько дней в постель, и вы бы так и сделали: и в постель бы уложили, и давали таблетки — в этом я не сомневаюсь. Вы бы за ним ухаживали, а я бы наблюдал за ним, как положено врачу, и все мы вместе были бы заинтересованы в том, чтобы как можно быстрее поставить его на ноги.

Муж ради такого случая надел свою самую нарядную рубашку, в которой вообще-то никогда не ходил, и воротничок был ему тесен. Обычно он не застегивал на рубашках верхнюю пуговицу, но на этот раз застегнул, чтоб уж все было как полагается, и вот теперь он попытался немножко оттянуть воротничок, засунув туда украдкой палец, и пуговица отскочила, угодив как назло прямо на стол, она повертелась там волчком и, откатившись, легла как раз возле руки психолога, у ногтя большого пальца.

— А, попалась, — сказал психолог, осторожно взял ее, с улыбкой повертел перед глазами, рассматривая, будто какую достопримечательность, потом чуть подался вперед, наверно хотел передать ее мужу, но тот сидел с таким напряженным лицом, что он не решился и положил ее посередине стола, где она и осталась лежать — этакий нахальный маленький глаз, злорадно таращившийся на все происходящее, а муж, стиснув челюсти, упорно глядел в одну точку, и желваки у него на скулах так и ходили.