Башня. Новый Ковчег-2

Когда они последний раз говорили по душам? Наверно, тогда, когда он рассказывал про Анну. Как они познакомились, как дружили. Успел рассказать столько смешных случаев из их детства в свойственной ему чуть насмешливой манере, что Ника хохотала до упаду. Оказывается, и за её отцом числились такие забавные и иногда совершенно дикие проделки, что как-то слабо верилось, что вихрастый Пашка Савельев и серьёзный, с залёгшим жёсткой складкой ртом и тяжёлым взглядом Павел Григорьевич, глава Совета — это один и тот же человек. Но Ника-то знала, что один. И смотрела на отца со смесью нежности и восхищения.

И ещё удивительным было то, как отец говорил про Анну. Неожиданно выяснилось, что однажды она занимала столько места в его жизни, что Ника, с её-то врождённой чуткостью и внимательностью, вдруг осознала, какая же огромная дыра существовала всё это время в душе её отца после того, как он насильно вырвал Анну из своего сердца.

— Понимаешь, — говорил Павел Григорьевич. — Мне иногда кажется, без Анны я бы тогда просто не выжил. Из дома бы сбежал точно. Дело в том, что моя мать, бабушка твоя… у нас с ней не очень простые отношения были, а отец всё время на работе пропадал, да и вообще…

— Что вообще?

— Сейчас я думаю, что он и домой не сильно-то рвался. Отец был старше матери почти на семнадцать лет, да между ними и не только из-за возраста пропасть была… в общем ругались они постоянно, — на лицо отца тонкой дымкой легла тень давнишнего, сто лет назад отболевшего детского горя, и Нике стало его жаль. Жаль до слёз. До желания обнять крепко-крепко, заслонить его от всех тех неприятностей, что были в той детской жизни. Вернуть ему его же ласку и заботу, которой он сам окутывал её все детство и юность.

— Сама, понимаешь, наверно, — продолжал Павел Григорьевич. — Не сильно сладко мне приходилось. А особо никому и не расскажешь. Да и чего говорить? Что отец кричит на мать постоянно? Что она обвиняет его чёрт знает в чём? Делиться таким с кем-то — это словно душу наизнанку выворачивать. А Анне никогда и говорить ничего не надо было. Она и так знала. И вопросов лишних не задавала. Сама же знаешь теперь, какая она.

Странные нотки, прозвучавшие в голосе отца, заставили Нику чуть пристальней посмотреть на него. Но он, казалось, ничего не заметил. Задумчиво смотрел перед собой, как будто видел что-то такое, что было открыто только ему одному.

— Пап, а почему ты сказал, что между бабушкой и дедом, — Ника чуть запнулась, называть так родителей отца было непривычно, ведь она никого из них никогда не знала. — Почему ты сказал, что между ними не только из-за возраста пропасть была?

Павел Григорьевич внимательно посмотрел на дочь. Чуть наклонил голову.

— Видишь ли, они были, как бы это сказать… из разных социальных слоёв, — и видя, как Ника нахмурилась и открыла рот, чтобы что-то сказать, быстро опередил её. — Это не совсем то, как сейчас. Хотя и сейчас тоже есть, я не буду отрицать, но тогда… Мать моя по своему происхождению, чёрт, слово такое дурацкое, но прижилось, так вот, по своему происхождению она была из тех семей, которые были у власти до революции.

— До мятежа?

— Я всё же предпочитаю слово «революция», потому что тогда произошёл коренной перелом — те, кто стоял у руля двадцать лет, свою власть потеряли. Так вот, у моей бабки по матери была фамилия Андреева. Помнишь из уроков новой истории Башни, кто такие были Андреевы?

— Одна из правящих семей, — тихо сказала Ника, ошеломлённо смотря на отца, и ещё тише добавила. — Их же всех убили. Этих Андреевых.

— Не всех. Убили старших Андреевых, которые, получается, были моими прадедом и прабабкой. А ещё Кирилла Андреева, брата бабки, и его жену, Лилю…

Сердце Ники нехорошо зашлось. Отец заметил это, крепко сжал её ладонь своей сильной рукой.

— Это было такое время, рыжик, ты должна понимать. А моей бабке удалось уцелеть, потому что она к тому времени была замужем за Арсением Ставицким, который поддержал мятеж. Но… как бы то ни было, с такой семейной трагедией за спиной моя мать не сильно разделяла позиции отца. А отец, это я тебе рассказывал и раньше, служил в отрядах генерала Ровшица. Хотя ему тогда всего восемнадцать стукнуло. Даже меньше, чем твоему Киру сейчас.

— И из-за этого они ругались, твои родители? Ну мои дедушка с бабушкой?

— И из-за этого тоже.

— Но ведь… эта революция, она же была сто лет назад.

— Ну не сто, всего лишь семьдесят, или, если уж быть совсем точным, то шестьдесят девять. Я через двадцать три года после Ровшицкого мятежа родился. По меркам человечества — вообще не срок. И это сейчас всё стало забываться потихоньку, а в моём детстве память у многих была ещё свежа. И моя мать, помня о своем происхождении, на многих свысока смотрела. На Анну, на Борьку…